- Слава Богу, не заряжено, - прошептала я, закрыв дверь и подходя к столу. Там белел листочек, исписанный четким Зикиным подчерком. Семён внимательно осмотрел свой револьвер, подошёл к окну, направил дуло в форточку и снова спустил курок. Невероятно громкий выстрел ударил по нервам. Зика почти без чувств откинулась на спинку кресла.

 - Дорогие мои, - прочитала я на листочке.
– Меня сегодня вызывали в ГПУ. Требовали подписать согласие стать доносчицей. Следователь Гуров обвинял меня. Кричал, что я "контра" и ни какая не Рогозина, потому что Рогозиных из Твери он лично знает. Я молчала. Он приставил револьвер к моей голове, но не выстрелил. Омерзительно рассмеялся и сказал, что сначала он мной попользуется. Свалил меня на пол. Через минуту я в ужасе согласилась подписать бумагу с согласием работать на ГПУ, лишь бы только он меня отпустил. Жить с этим я не могу. Тася, передай ещё отцу Владимиру, что я этим великим постом ела сливочное масло, но мне стыдно было признаться батюшке. Он так хорошо ко мне относится. Молитесь за меня грешную.

 Я втиснулась в кресло, в котором полулежала обмякшая Зика и крепко её обняла, холодея от ужаса. Москва в те годы была заполнена совдевочками с весьма свободными нравами. Ведущий пролетарский режиссер Мейерхольд утверждал, что зрителю нужна "здоровая похабщина". Говорили, что разок по улицам прошла демонстрация совершенно голых людей с плакатами "долой стыд". Бесстыдство было модным. Повсюду в клиниках делали аборты. Москвички отдавались даже за пару чулок или мешок картошки. Таких насилием было не испугать, хотя они бы испугались револьвера, приставленного к виску. Только "бывшие" помнили о своей чести, и церковные люди хранили целомудрие, зная, что блуд - это тяжкий грех. Зика была и бывшей княжной и церковным человеком. Она даже в мыслях себе ничего похожего не позволяла, она была уязвима. Именно угрозой насилия следователь её и сломал.

 Чекист Семён подошёл к столу и в свою очередь прочитал Зикино послание. Внимательно посмотрел на нас и молча вышел из комнаты. Зика прерывисто со всхлипом вздохнула, приходя в себя.

 Её вызывали в ГПУ, потому что она работала в канцелярии патриарха.

 "Следующей вызовут меня!"

 - Я теперь доносчица. Мне не выкрутиться, - простонала Зика и безнадёжно расплакалась на моем плече. Я вскочила и потянула её за руку из кресла.

 - Пойдем к батюшке. Пойдем прямо сейчас.

 Я думала, что отец Владимир останется на ночь в Сретенском монастыре, как он и собирался. Но его куда-то вызвали. Полностью растерянные мы стояли во дворике монастыря, не в силах вернуться к себе домой.

 - Тася, что случилось?
– я обернулась к неожиданно подошедшему владыке Иллариону. Он часто видел нас с Зикой в своей канцелярии.

 - Зику вызывали в ГПУ...

 - Угрожали... угрожали... нет, не могу, - еле выговорила бывшая княжна - Я подписала...

 Владыка не стал выпытывать подробности, понял девушку с полуслова.

 - Пойдёмте.

 Открыл храм и прошел в алтарь. Не помню, сколько мы молились, пока обе не почувствовали, как тает ледяная глыба ужаса в душе.

 - Идите домой. В этот раз всё обойдётся, - устало сказал Владыка, выходя из алтаря.

 На следующий день, помню он был хмурым и дождливым, мы с Зикой сначала проспали, потом долго возились с обычными домашними делами. Растапливали печки, кипятили воду. Потом домой вернулся Семён.

 - Девчонки, куда вы ночью ходили?
– тихо спросил он, закрывая за собой дверь в нашу комнату.

 - В Сретенский монастырь, молиться, - мрачно ответила я.
– Куда же нам ещё идти?

 - Что же они за себя-то помолиться не могут?
– еле слышно произнес чекист.

 И только через месяц, когда владыку Иллариона арестовали, а потом отправили на Соловки, я поняла, о чём говорил наш подселенец. Вот только владыка отлично мог за себя помолиться.

 - Мне показали дело Рогозиной Зинаиды, - продолжил Семён, мрачно глядя куда-то в сторону, - В нем нет подписанного согласия о сотрудничестве. Следователь Гуров начал напиваться ещё вчера. Сейчас он ничего не помнит. И не похоже, чтобы вспомнил.

 Я, потрясенная, смотрела на Семёна, он никогда раньше не говорил о своей работе в ГПУ. Наши взгляды встретились. Чекист мрачно усмехнулся и заговорил, не отрывая взгляда от моего лица.

– Я сказал, Тася, что ты - моя гражданская жена. Потому ни тебя, ни твою подругу трогать не будут. Я сам прослежу, чтобы вы не вредили делу революции, - закончил он с пафосом в голосе. Я продолжала смотреть ему в глаза. Заявление, что я теперь чья-то гражданская жена меня не слишком взволновало. Искренний коммунист Семён, пылко убеждавший моего брата шагать в будущее, стряхнув пыль авторитетов, погиб в Крыму вместе с расстрелянными ранеными белогвардейцами, врачами и сёстрами милосердия. Вернувшись оттуда, Семён уже играл роль. Может быть, даже не до конца признаваясь в этом самому себе, но вполне заметно для меня. Трудно было пережить весь ужас Красного террора и остаться прежним идеалистом. Невозможно. Но он вел себя по-умному, так, как настоящие идеалисты не могут. В нужное время говорил нужные фразы. А вот что он при этом думал - другой вопрос.

 Я его не боялась. В отличие от ГПУ. Поэтому посмотрев несколько секунд ему во встревоженные глаза, вздохнула.

 - Хорошо.

 Семён с облегчением улыбнулся, помедлил несколько секунд, подошёл ко мне, неловко ткнулся губами в щеку. Выпрямился.

 - Тебе нужно будет иногда заходить ко мне в комнату. Олёна строчит на вас с Зикой, я видел доносы.

 Тогда я не оценила его поступка по достоинству. Ведь не доставляло никакого труда доказать, что я никакая никому не гражданская жена. В одной с нами квартире жила доносчица. Мы с Зикой раздражали её тем, что молча не одобряли её грубое, вульгарное поведение. Подселенка пьяно ругалась в коридоре и на кухне, а Зика вечерами играла иногда на рояле. И хорошо, задушевно играла. Такой контраст был, видимо, дополнительным стимулом для Олёниных упражнений в эпистолярном жанре. Семён шел на серьёзный риск, чтобы нас с Зикой не трогали.