- Вот. Ознакомься, - сказала я торжествующим голосом.
– Вот это твой Ваня наизусть(!) читал в атеистическом коллективе на какой-то мужской вечеринке.

 Зика скользнула глазами по открытому тексту, мгновенно вспыхнула и резко захлопнула книгу. Потом закрыла руками лицо и так замерла. Я чувствовала, что ей стало настолько плохо, что лучше мне к ней не подходить. Никому лучше сейчас не подходить к несчастной девушке. Но раскаяния не было. Я видела себя хирургом, вскрывшим созревший гнойный абсцесс.

 В тот вечер мы рано потушили свет и легли спать.

 Со следующего дня Зика начала избегать Ивана Афанасьевича. Понятное дело, у молодой девушки, так воспитанной как она, никогда бы язык не повернулся, объяснить причину разрыва. А он, пару раз попробовав подойти к заледеневшей ci-devant, решил, видимо, что эта гордячка посчитала его недостойным общения с собой, вспыхнул и больше встреч не искал.

 Я могла бы считать свое дело успешно завершенным. Но Иван Комаров был всё же мужчиной, скучающим без той, которую он полюбил. Зика молча плакала по ночам в подушку, ничем себя не выдавая днём. Он предпринял ещё одну попытку помириться. Иван Афанасьевич встретил нас возле нашего дома и, не обращая внимания на меня, схватил Зику за руки, практически против её воли.

 - Зика, добрый вечер, - начал он, крепко её держа.
– Я достал два дефицитных билета в Большой театр на "Князя Игоря". Пойдем прямо сейчас.

 У чувствительной девушки подкосились ноги от сильного потрясения, и она осела прямо ему в объятия. Я бросилась вырывать свою сестру из его вполне по-крестьянски сильных ручищ.

 - И что тут происходит?
– спросил Семён, как нельзя вовремя подошедший к нашему дому.

 - Сеня, - задыхаясь попросила Зика, - доведи меня, пожалуйста, до квартиры.

 - "Сеня"?!
– ахнул Иван Афанасьевич. Но рук не разжал, потому что Зика на ногах по-прежнему не держалась.

 - Чувствую, что моя жена что-то натворила, - спокойно сказал Семён.
– Здорово, Иван.

 Он помнил молодого врача, потому что встречал его раньше, когда тот провожал Зику до дома.

 - Ваша жена?

 - Да. Тася, - резко ответил Семён, останавливая приступ ревности влюблённого в Зику человека.

 - Нет, Тася не виновата, - тихо сказала Зика, сумев взять себя в руки.
– Отпустите меня, Иван Афанасьевич. Я с вами не пойду. Не пойду больше никуда.

 - Да почему?
– он её отпустил, но пристально вглядывался в глаза в неярком свете газового фонаря.

 Девушка покраснела, молча отвернулась и убежала в подъезд. Её поклонник бросил дефицитные билеты в снег, выругался сквозь зубы и пошёл прочь.

 - И все же, Таська, маленькая ревнивица, - подозрительно сказал Семён, - это твоих рук дело.

 Я не стала спорить с чекистом.

 - Не знаю, что ты сделала, но ты неправа. Ты из ревности рассорила влюбленных людей. Это нехорошо.

 - Не из ревности, - вспыхнула я.
– У вас свои принципы, у нас - свои. И их нельзя нарушать.

 - Какие уж у нас принципы, - вздохнул Семён.
– Только не ври, что не ревнуешь. Мне со стороны заметнее. Батюшка ваш-то хоть знает?

 Отец Владимир ничего не знал. Мы с Зикой постеснялись рассказать ему насчет Гаврилиады.

 - Не знает? Ты не взяла благословение у своего духовного отца на важное дело?
– тоном демагога-профессионала вопросил Семён.

 Его слова запали мне в душу. На свою самодеятельность я благословения не брала.

 Отец Владимир, когда узнал от меня о произошедшем, огорчился.

 - Ты не понимаешь, что поступила плохо?

 Но я не понимала. Я помешала Зике предать Христа, полюбив кощунника-атеиста. Что же тут плохого?!

 И тогда суровым голосом, которым батюшка никогда не говорил не только со мной, но и ни с кем на моей памяти, он сказал.

 - Тебе нельзя причащаться, Татьяна. Изволь сначала понять, в чем согрешаешь перед Господом нашим.

 Я с ужасом смотрела на своего всегда доброго, всепрощающего духовника. Он глядел не на меня, а на икону Спасителя.

 - Властью, мне данной, я запрещаю тебе причащаться до принесения покаяния.

 Так что последние дни того Рождественского поста мы проплакали с Зикой на пару. Только не обнявшись, как мы раньше это делали, а порознь.

 А сразу после Крещения Иван Афанасьевич пришёл в наш Георгиевский храм и долго исповедовался отцу Владимиру. Только тогда я и поняла, что надо было рассказать о публичном чтении Гаврилиады не Зике, а моему батюшке. И если бы я не ревновала свою духовную сестру самым ослепляющим образом, я бы обязательно сначала с ним посоветовалась. Но к тому времени я уже считала, что люблю её больше всех. И понимаю лучше, чем даже о. Владимир. Гордость, Олечка, как видишь, делает человека недальновидным и жестоким.