Луна?

Он обернулся.

«Ой, какой сильный свет! Неужели зарево? Неужели фрицы уже узнали о побеге и в отместку подожгли склад?» Если так, подумал Вовка, я не успею. И крепко сжал кулаки: «Нет, должен успеть! Обязательно должен успеть и дать сигнал бедствия. Даже не бедствия… Нет… Просто сообщу в Карский штаб о случившемся… Сигналы бедствия пусть подают фрицы».

Но ему было страшно.

Он потерял счет шагам, да пес еще путался под ногами.

Вместо того, чтобы спать спокойно где-нибудь в Перми или у бабушки в Игарке, он, Вовка, зачем-то полз по обледенелой Собачьей тропе; вместо того, чтобы сидеть над учебниками, тащил с собой Белого. Он страшно пугался зарева за спиной (а оно разгоралось), он каждой мышцей чувствовал крутизну подъема. Конечно, тревожный отсвет помогал, бледно высвечивая грани скал, но лучше бы не было этого ужасного отсвета! Вовка и без него нашел бы проход между стенами, на ощупь вскарабкался бы по каменной лестнице под ледяными лишаями, сползающими со стен.

Не было в мире места безнадежней Собачьей тропы!

«А мама говорила…» Вовка вспомнил о маме, и на губах его появилась улыбка.

Мама любила рассказывать о Крайночном. Она часто о нем рассказывала. Она говорила: «Обжить остров – это почти как открыть его. А Крайночной, он не просто остров, он еще и веселый остров! Снег повсюду лежит, льды гоняет по морю, а на острове уже весна! Проломи ногой корочку наста и увидишь: там, под снегом, лужайки зеленые. Как крохотные теплицы. И камнеломка растет – зеленей не бывает, и бутончики полярного мака распустились, выбросили желтенькие цветы».

Вовка невыразимо любил маму!

«Встретимся, я ее ни на шаг больше не отпущу, – решил. – А то опять куда-нибудь запропастится». На минуту он присел на камень, запорошенный снегом. Белый тотчас полез носом в карман. «На! – отдал ему сухарь Вовка. – Жри!» Вспомнил: в палатке должна лежать замороженная пшенная каша. Так радист говорил.

Но до каши надо было еще добраться.

По ноющим ногам догадывался – не час, не два уже идет, а гораздо больше.

Скользил, цеплялся за камни, помнил: цель – палатка! Слова Елинскаса помнил: «Нам взаперти ждать тоже несладко». Ох, было время, Вовка страшно хотел стать шофером. Крути баранку, гони автомобиль по горным и долинным дорогам – перед тобой лежит вся страна! А было и такое время, Вовка страшно хотел стать летчиком. Веди рокочущий самолет сквозь грозовой фронт, выбрасывай грузы, ищи надежную посадку. Нельзя не летать в стране Чкалова, Леваневского, Громова, Коккинаки! «Если надо, Коккинаки долетит до Нагасаки, и покажет он Араки, где и как зимуют раки». А было еще и такое время, когда он хотел стать метеорологом. Как мама. Как отец. Следи за приборами, установленными на необитаемом острове, веди специальный журнал. В деле метеоролога (мама это всегда подчеркивала) не может быть небрежности. Метеоролог – человек подтянутый, дисциплинированный, надежный! Следи не только за погодой, но и за приборами. Приборы как люди – двух одинаковых не бывает. Да на морозе и на жаре стареют они быстро. Засоряются капилляры, по которым движется спирт в термометре, испаряется ртуть в барометрах, растягиваются волоски гигрометра. Если ты настоящий метеоролог, ты должен чувствовать свои приборы. Очень нужное, очень интересное дело. Но сейчас, на Собачьей тропе, Вовка твердо решил: главным делом его жизни будет радио! Только радио! Раньше (права мама) он баклуши бил. Раньше (прав Колька Милевский) только развлекался. Потому, наверное, и не сдал экзамен строгому сержанту Панькину.

А что благороднее радиодела?

Вот гибнет судно в Малаккском проливе, за многие-многие тысячи верст от Вовки, а он все равно слышит далекое SOS. И тут же передает: «Всем, всем, всем! Окажите помощь терпящим бедствие!» В Арктическое училище пойду, твердо решил Вовка. Закончится война, пойду в Арктическое!

«Ох, сколько мне еще топать и топать…»

Холодные звезды стояли над головой. Несло ледяным холодом от каменных стен. А разве на складе лучше? Вовка так ясно представил себе тьму склада, шорох рассыпающейся угольной крошки, он так сильно почувствовал ожидание, заполнившее тьму промороженного склада, что ноги сами собой задвигались быстрее: теперь Вовка почти бежал. Не было сил бежать, а бежал, старался, пока вдруг не ударился коленом о выступ.

Боль ослепила его.

Упав в снег, вцепился в лохматый загривок Белого и так, скорчившись, просидел минут пять. Вспомнил слова Лыкова: «Не суетись! Ох, не суетись на тропе, Вовка. Ногу потянешь, выбьешь колено – один останешься!»

Встал. Прихрамывая, двинулся дальше.

Вдруг легче стало идти. Он ясно почувствовал: легче!

Ну да, это подъем кончился, вон сразу сколько звезд высыпало над головой, и луна наконец засияла над перевалом, выбралась из-за восточной вершины Двуглавого. Вовка отчетливо разглядел: грандиозный каменный обрыв поднимался над его головой. Темные слои перемешивались со светлыми, как на Угольном. В лунном свете вспыхивало что-то, взрывалось искрами.

Лед? Горный хрусталь?

Вовка не знал. Упрямо наклонив голову, шел в черноту.

Собачья тропа. Знали, как назвать! Нашли точное определение!

Собачья! Именно собачья! Даже Белый вымотался, вываливал черный язык, оборачивался, поскуливая, глядел на Вовку. Сколько еще идти нескончаемыми каменными коридорами?

«Дойдем, Белый! Дойдем!»

Скользил по льдистым натекам, хватался за острые камни, помнил – его ждут на метеостанции, радовался, как хорошо греют рукавицы Николая Ивановича. Не обморозит он, Вовка Пушкарёв, пальцы, отстучит сообщение в Карский штаб.

«Сколько я прошел? Сколько еще впереди?»

Одно Вовка знал точно: тропа пошла под уклон.

Чувствовал это по изменившейся линии стен, по удлинившемуся неровному шагу, по тому, как, спотыкаясь, падал теперь вперед. Заторопился было, заспешил, но заставил себя не спешить – не хватало еще подвернуть ногу прямо у цели! Шел, ругал себя. «Эгоист! Живу с людьми, а людей не вижу! На «Мирном» все были заняты делом, а я вел себя как иждивенец. Нет чтобы посидеть с Леонтием Ивановичем, нет чтобы всерьез поговорить о Севере, еще смеялся над ним: почему, дескать, не на фронте? Нет чтобы посидеть с мамой, помочь, поговорить об отце. Или поделиться планами с боцманом Хоботило. Эгоист я! Это надо же, заскучал посреди Карского…» Вовка сплюнул с презрением. «О себе только думаю. Вот Лыков дал добровольное согласие еще сезон отработать на Крайночном. «Растут фиалки, ароматные цветы…» Или радист Елинскас. Прослушал мою морзянку, все понял сразу, но ведь сказал, поддержал меня: этот сможет, этот отстучит послание. И Николай Иванович… Будь лючок пошире, он бы сам вышел на Собачью тропу…»

Никогда Вовка не презирал себя так сильно.

К счастью, он не заблудился. К счастью, он прошел Собачью тропу.

С высокого выступа, запорошенного сухим снегом, увидел далеко впереди уже не каменные развалы, а плоскую тундру Сквозной Ледниковой. На низком небе, усеянном звездами, смутно вырисовывалось теперь и восточное плечо Двуглавого. Отражаясь от снега, ровный лунный свет размывал очертания предметов, делал все вокруг обманчивым и неверным. Лыков опять оказался прав: в тундре трудно определиться.