Не вернешься. – Не вернусь.

Ты в словах не хочешь штампа

И штампованной судьбы.

Будут память жечь то рампа,

То дорожные столбы.

Будет утро, будет вечер,

Будет смятая кровать.

Будут руки класть на плечи,

Будут в губы целовать.

Что же ты, Карамболина,

Так безжизненно глядишь?

То березка, то рябина,

То Россия, то Париж.

Просто время такое, когда все ложатся на дно,

Погружаясь в жару, в раскаленное, знойное лето,

Уезжают на море и пьют «Изабеллу» – вино

Кровяного, венозного, темно-вишневого цвета.

Забывают звонить, забывают писать, без следа

Растворяются в воздухе, как отзвучавшее скерцо,

Пропадают, линяют, чтоб их не заела среда,

Словно дети под стол, словно можно куда-нибудь деться.

Будут вены вскрывать, будут в голос окрест голосить,

Будут помощи ждать и смотреть тяжело и угрюмо.

Только это потом, а сейчас не находится сил

Ни на то, чтоб страдать, ни на то, чтоб о чем-нибудь думать.

Нарушив долгих дней закономерность,

Я покупаю платье без примерки.

Не надо проверять меня на верность.

Я, может быть, не выдержу проверки.

Я, может быть, не выдержу разлуки

И побегу за первым за похожим,

И буду говорить: «Какие руки…»

А он мне будет говорить: «Какая кожа!..»

И буду с ним ходить по ресторанам,

Заказывая очень дорогое,

Довольствуясь мучительным обманом

И письмами тебя не беспокоя.

И это платье розовое, в блестках

Надену и пойду легко и гордо.

Он раздражится, скажет: «Слишком броско».

А я ему скажу: «Пошел ты к черту!»

И он ответит мне такую скверность,

Что даже не хочу запоминать я.

Ведь я-то знаю, что такое верность —

Ночь, музыка и розовое платье.

Ты звонишь мне с Монмартра.

Для меня – всё равно что с Венеры.

Хотя слышно, как будто

На кухне соседской сидишь.

Дождь почти перестал.

Облетают московские скверы.

Я России не знаю,

А что говорить про Париж?..

Знаю только Москву.

В тёмно-красной потёртой ветровке

Исходила её, в бурых лужах печали топя.

Я любила тебя

На Арбате и на Маяковке.

И пока они есть,

Они помнят меня и тебя.

Я любила тебя

И на Чистых, и на Патриарших…

Слишком дорого это —

Молчать-то, с Монмартра звоня, -

Говори, не молчи.

Мне теперь уже больше не страшно,

Потому что в Москве

Больше некому бросить меня.

Когда мы будем знамениты,

Когда мы встретимся в Брюсселе,

А, может быть, и в Амстердаме

(Не вижу разницы сейчас),

В широкополой чёрной шляпе

Ты улыбнёшься: «Дорогая!

А ты совсем не постарела,

И так же светятся глаза».

И спросишь: «Как живётся с мужем?

Как дети?» – Я скажу: «Спасибо» —

И разузнаю между прочим —

С кем ты теперь, в какой стране,

Надолго ли в Брюссель, и после,

Своим блистая обаяньем,

Какие покорять широты

Отправишься… Ты, как всегда,

Отшутишься и, растворяясь

В прохладном воздухе брюссельском,

В широкой шляпе, о которой

Ты с ранней юности ещё

Мечтал, работая на образ

Неотразимого мужчины,

Прославленного ловеласа,

А я ложилась в штабеля,

Одна за всех, кого потом ты

Любил, и снова ускользая,

Ты скажешь вдруг: «А я недавно

Тебя читал. Ты – молодец».

И будут хлопать двери бара,

И будут проезжать машины,

И я пойму, что не напрасна

Любовь, ушедшая в стихи.