«Ну и ну, – сказала Барбара, – ты произвел хорошее впечатление. Вице-канцлер отыскал меня специально, чтобы сказать, как сильно ты ему нравишься».

«Он пытается свести вас к нулю, – сказал философ, – Украсть ваш огонь».

«У него ничего не выйдет, – сказала Барбара, – Говард слишком радикален».

«Поберегись, они тебя зачаруют, – сказала Барбара позднее, прижимая свой эмбрионный бугор к приборной доске, когда они через тьму ехали домой в Водолейт. – Ты станешь официальным любимчиком факультета. Евнухом системы».

«Меня никому не купить, – сказал Говард, – но я действительно думаю, что для меня здесь есть кое-что. Я думаю, это место, где я смогу работать».

Но это было поздней осенью 1967 года; а после 1967 года по неизбежной логике хронологии наступил 1968 год, который был радикальным годом, годом, когда то, что проделывали Кэрки в свои годы личной, индивидуальной борьбы, внезапно как бы обрело всеобщее значение. Все словно бы распахнулось; индивидуальные ожидания совпали с историческим движением вперед; когда студенты сплотились в Париже в мае, казалось, что повсюду вместе с ними сплачиваются все силы перемен. В тот год Кэрки были очень заняты. В академгородке маоистские и марксистские группы, чьим главным занятием до этого момента, казалось, были внутренние распри, обрели массовую поддержку всевозможных активистов; в административном здании проводилась сидячая забастовка, и какой-то студент сидел за столом ректора, а ректор перенес свой кабинет в котельную и старался смягчить напряженность. Революционный Студенческий Фронт отправился к нему и попросил, чтобы он объявил университет свободным государством, революционным анклавом, сплотившимся против изветшалого капитализма; ректор с величайшей логичностью и порядочным количеством исторических ссылок изложил свое полное изначальное сочувствие, но настойчиво указал, что оптимальные условия и дата тотальной революции еще не настали. Вполне вероятно, они полностью созреют лет через десять, сказал он; а пока не лучше ли им будет уйти, чтобы вернуться тогда. Это рассердило революционеров, и они написали: «Сжечь его!» и «Революция теперь же!» черной краской по абсолютно новому бетону абсолютно нового театра; был подожжен небольшой сарай, и четырнадцать грабель погибли безвозвратно. Ненависть и революционный пыл совсем разбушевались; люди в городе тыкали в автобусах студентов зонтиками; на главной площади города происходили демонстрации, и в самых больших универсамах было разбито несколько витрин. Преподаватели, как заведено, разделились: одни поддерживали радикальных студентов, другие выступали с заявлениями, призывая студентов вернуться к занятиям. Люди больше не разговаривали с людьми, а служебные помещения и преподавательские кабинеты подвергались нападениям, и документация уничтожалась. Воцарился малый террор, все достигли точек кипения и порога прочности: длительные браки рушились, когда один из супругов присоединялся к левым, другой – к правым; все старые конфликты всплыли на поверхность. Но Говард не разделился; он присоединился к сидячей забастовке, и его полное истовости личико было среди тех, которых оставшиеся снаружи могли видеть, когда они выглядывали из окон и кричали: «Свобода мысли наконец утверждена!» и «Царствует критическое сознание!» или размахивали последними лозунгами из Парижа. Собственно говоря, он, неизбежно, стал фокусом и действовал очень активно повсюду, радикализировал столько людей, сколько ему удавалось, покидал сидячую забастовку, чтобы выступать перед группами рабочих и на профсоюзных собраниях. Их дом стал местом встреч всех радикальных студентов и преподавателей, городских изгоев, страстно деятельных коммунистов; в окнах висели плакаты, гласившие: «Сокрушить систему!», «Реальности еще не существует!», «Власть народу!». Ну а Каакиненом спланированный университет, и его благолепный модернизмус, и бетонные массы, и радикально новое образование, новые состояния сознания и стили сердца, свято там хранимые, – все это теперь казалось Говарду жесткой институционной скорлупой, предназначенной ограничивать и преграждать устремленный вперед поток сознания. Недостаточно радикально! В том году ничто для Кэрков не было достаточно радикальным. Говард уставился на академгородок во время сидячей забастовки, и вот что он сказал: «Я думаю, это место, против которого я смогу работать».

To лето реализовало Кэрков, как они никогда еще не реализовывались. Время больше не казалось бессмысленной тратой, в которой проходит жизнь; его можно было наверстать; апокалипсис маячил совсем близко; новый мир только того и ждал, чтобы родиться. Все нынешние институты и структуры – структуры, чью природу он столь тщательно рассматривал в своих лекциях, теперь казались масками и личинами, грубо наложенными на истинную человеческую реальность, которая обретала реальность вокруг него. Им овладело всепоглощающее бурное нетерпение; он оглядывался по сторонам и не видел ничего, кроме фальшивых, коррумпированных интересов, помех страстному стремлению к реальности. Но момент был его моментом; его верования наконец активизировались и обрели реальность. И он обнаружил, что умеет убеждать и других людей в том, что это так, что грядет новая эра человеческих свершений и творчества. Он постоянно бывал на собраниях и митингах; множество людей на грани озарения приходили поговорить с ним. Он обсуждал с ними их борьбу с реликтовыми излучениями их прошлого, их разрушающиеся браки. Барбара, крупная, желтоволосая, тоже воспрянула от ожиданий; она начала давить на мир. Она вновь ощутила себя на передовой линии; маленького уже можно было оставлять одного. Однако теперь ее былая мысль заняться социальной работой, подразумевавшая формальный апробированный путь, представлялась ей компромиссной уступкой системе; ей хотелось большего – действовать. Она помогла созданию общественной газеты. Она возглавляла протесты потребителей. Она орала «к…» на собраниях городского совета. Она присоединилась к группе Движения за освобождение женщин (вкратце «Освобождение женщин») и возглавляла митинги по пробуждению сознательности. Она загоняла женщин в клиники и отделы социального обеспечения в надежде переполнить их настолько, чтобы они захлебнулись и люди увидели бы, насколько они обмануты. Она организовывала сидячие забастовки в приемных врачей и агентствах по найму. Она помогла запустить Союз обманутых потребителей. Субкультура, контркультура липли к Кэркам, а вечеринки, которые они посещали, и вечеринки, которые они устраивали, были теперь другими: собраниями активистов в честь годовщины Шарпевилля или майских беспорядков в Париже, и завершались составлением плана новой кампании. Текущим лозунгом было: «Не доверяйте никому старше тридцати»; это было летом 1968 года, когда Говарду было тридцать, а Барбаре тридцать один. Но себе они доверяли, и им доверяли; они были на стороне нового.

Но то было в 1968 году; теперь это время миновало. С тех пор с Кэрком произошло многое, но близость, теплоту и согласие того года вернуть было трудно. Они искали их, ими владело ощущение, что тогда что-то осталось недаденным, и туманная мечта все еще мерцала перед ними: мир развившихся сознаний, равенства во всем, эротических удовлетворений вне границ реальности, за пределами чувств. Они оставались в своем высоком тощем доме и каким-то образом все еще находились на стыке между концом и началом, в истории, где прежняя реальность уходит, а новая наступает в смеси радиации и радикального негодования, вспыхивая внезапными привязанностями, ярясь внезапными ненавистями, ожидая, чтобы фабула, фабула исторической неотвратимости явилась и заполнила повесть, которую они начали в постели в Лидсе после того, как Хамид переспал с Барбарой. Они были очень занятыми людьми. Говард с группой студентов и глубочайшими радикальными намерениями провел изучение возможности восстановления всего квартала, в котором они жили, как часть осуществления народовластия в местной демократии. Местный совет, на который теперь урбанология Говарда произвела должное впечатление, принял этот план; полезным следствием было то, что Кэрки сохраняли свой дом, а уцелевшие дома в полукруге подлежали со временем реставрации. За окнами их Дома все еще тянулись пустыри, акры переходной стадии сноса, штрихи реконструкции. Дети устроили площадки для игр среди развалин, за которыми в отдалении торчат серые зашторенные бетонные башни, новые кварталы, вокзал городских автобусов. В отдалении за хаосом вспыхивают, угасают и вновь вспыхивают вывески, возвещая: «Файн фэр», «Эльдорадо», «Бутик новой жизни». Над головой пролетают реактивные самолеты, мотороллеры подвывают на улицах вокруг; в пространствах между яркими натриевыми фонарями оглушают и грабят. Днем развалины вокруг них оживляют подростки, бьющие бутылки, и наспех перепихивающиеся парочки. По вечерам Кэрки стоят внутри своего дома после Wiener Schnitzel [4] и видят, как в заброшенных домах напротив вспыхивают огоньки: метиловые пьяницы и бродячие хиппи постоянно забираются туда, осуществляя независимый стиль жизни, постанывая в темноте, иногда поджигая себя. Кэрки реагируют каждый в меру своих возможностей: Барбара носит им термосы с кофе и одеяла, а Говард пересчитывает их, и в полуподвальном кабинете, который он теперь оборудовал (совестливый поступок в их теперь уж слишком преходящей жизни), он излагает результаты в негодующих статьях для «Нью сосаити» и «Сошиалист уоркер» – то есть «Нового общества» и «Социалистического рабочего».

Кэрки не верят в собственность, однако они смотрят на этот апокалиптический ландшафт текущего момента, эти кратеры, эти развалины, эти заросли кипрея, на этих кочующих мигрантов с ощущением территориальности. Это внешняя сторона внутренней стороны их сознания, их идеальная перспектива; точно богатых помещиков, позирующих для портретов, их можно было бы отлично написать на этом фоне. Вот Говард, маленький и элегантный; висячие, как у Сапаты, усы окаймляют уголки его рта, волосы чуть поредели и потому зачесаны на лоб, чеканный подбородок гневно выпячен; рядом с ним его добрая жена Барбара в своем длинном балахоне, крупная, светловолосая, с термосом в руке, другая рука стиснута в кулак, чуть приподнята; позади них крупными мазками разбросаны обломки форм, спуск и подъем, общество и сознание в процессе трансформации; две центральные фигуры равны, их глаза бдят, их руки и ноги напряжены в старании выбраться из рамы и зашагать дальше в ногу с ходом истории. Ход истории, он служит им, и он для них значим, но каким-то образом теперь он не дает им совсем все. Потому что теперь они, разумеется, заметно углубились в четвертый десяток, и кое-что уже достигнуто; и в этом-то отчасти и беда, как скажет вам Говард, всегда откровенный в своих саморазоблачениях. Как прославленный радикал университета Говард теперь уже старший преподаватель и был кооптирован в разные комиссии и комитеты. Он все еще активен в борьбе за радикальные решения городских проблем – бесплатная школа для непривилегированных детей, кампания помощи, получившая название «Люди в беде», а также в радикальных журналах, где он часто печатается. Он редактирует социологическую серию для издателя дешевых книг и опубликовал вторую книгу «Смерть буржуазии». Кэрки посещают издательские вечеринки в Блумсбери, и радикальные социалистические вечеринки в Хемпстеде, и вечеринки в честь новых бутиков на Кингз-Роуд. И разумеется, они устраивают собственные вечеринки, вроде той, которую они устраивают нынче вечером.

Они очень занятые люди с плотно заполненными ежедневниками; пусть дни, условно говоря, простираются перед ними, но у Кэрков всегда есть план из многих событий, хотя и уступающий тому, который им желателен, но такой, который обеспечивает им много дел. И это к лучшему, так как они не конфликтуют друг с другом напрямую, как могли бы, поскольку и он, и она, каждый по-своему, не доверяют друг другу из-за разочарования, не имеющего ни названия, ни выражения. Связав себя браком, они настойчиво в нем остаются, но это взрослый, открытый брак. У них у обоих есть связи на стороне, хотя теперь они и несколько иного рода. «Повидай друга в эту субботу», – призывает объявление на железнодорожном вокзале, и Барбара следует ему. С актером по имени Леон, двадцати семи лет, который носит куртку из шкуры яка и играет небольшие роли в «Траверсе» и на телевидении, она познакомилась однажды в пятницу в лондонском поезде. Теперь она довольно часто проводит субботу и воскресенье в Лондоне, и проводит их у него на квартире, предварительно позаботившись, чтобы за детьми был надежный присмотр. Она называет это поездками за покупками, потому что она делает покупки: алчные занятия любовью с Леоном в субботу и воскресенье, потом «Биба» [5] , и возвращается домой в понедельник на утреннем поезде, но не самом раннем, с более светлым выражением на лице и несколькими платьями в элегантных пластиковых коричневых пакетах. Тем временем и Говард не сидит сложа руки. У него имеются разнообразные случайные вариации – продолжается это уже несколько лет. Однако теперь он много времени проводит с коллегой, видной крупной девушкой под сорок, чье имя и фамилия – Флора Бениформ; она – социальный психолог и сотрудничала с Лейнгом и Тэвистокской клиникой. Флора весьма внушительна и любит ложиться в постель с мужчинами, озабоченными проблемами своих браков; у них куда больше тем для разговоров, так как они накалены сложной политикой семейной жизни, а Флора специализируется как раз на этих проблемах. У Флоры – квартира с обслуживанием в пригороде Водолейта, чистенькая, простенькая, так как она часто бывает в отъезде. И тут Говард и Флора часами лежат в постели, если у них выкраивается достаточно часов, интимно лаская друг друга, достаточно удовлетворяя друг друга без особых обязательств и, самое главное, все подробно обсуждая. А обсуждать есть что.

– Что тебя в ней страшит? – спрашивает Флора, во весь свой большой вес возлежа на Говарде. Ее груди прямо у него перед лицом.

– Я полагаю, – говорит Говард, – что мы слишком тесно конкурируем в одной области. Это логично. Ее роль все еще чересчур тесно связана с моей, что препятствует ее росту, и она испытывает непреодолимую потребность подкапываться под меня. Уничтожать меня изнутри.

– Тебе удобно? – спрашивает Флора. – Я тебя не слишком придавила?

– Нет, – говорит Говард.

– Как именно уничтожать тебя? – спрашивает Флора.

– Она выискивает во мне слабину, – говорит Говард. – Хочет убедить себя, что я фальшивый шарлатан.

– У тебя прелестная грудь, Говард, – говорит Флора.

– И у тебя, Флора, – говорит Говард.

– А ты фальшивый шарлатан? – спрашивает Флора.

– Не думаю, – говорит Говард. – Не больше, чем всякий другой человек. Просто у меня страсть действовать. Вносить какую-то упорядоченность в хаос. А она видит в этом модный радикализм.