Ибо теперь университет начал секретировать свою историю четкими ежегодными этапами, словно дерево; и в капсюльной форме это была история современности, нового времени. Возникла буржуазия (свои двери открыли Гуманитарный факультет и факультеты Естественных Наук); произошла промышленная революция (в строй вступили Торгово-промышленный Корпус и Инженерный Корпус); пришла эра толп и заводов (настал черед стеклянной башне Социальных Наук). Солнце сияло реже; студенты реже и реже появлялись на страницах газет и выглядели по-другому – менее самоуверенными. Во всех новых корпусах были туалеты со странными современными символами мужчины и женщины на дверях, почти неразличимые; появились Новые студенты, и они смотрели на двери и на себя и друг На друга; они смотрели и задавали вопросы вроде: «Что такое человек все еще?» – и жизнь продолжалась. Gemeinschaft уступил Gesellschaft [6] ; единение сменилось преходящими, мимолетными контактами городской жизни; люди приходили в университет и исчезали; были назначены психологи, специалисты по социальным проблемам, чтобы помогать им на темных путях их тоскливых страхов. К 1967 году, когда там водворился Говард, выяснилось, что ни один преподаватель не был в состоянии запомнить фамилии и отличительные черты всех студентов, которым он преподавал, охватить в личном контакте все количество коллег, вместе с которыми преподавал. Были такие, кто чахнул и говорил, что больше – это хуже, больше людей – жизнь хуже; но, как объяснил им Говард, просто университетская община растет. Она росла и росла, все больше и больше. В 1968 году, в год после водворения Говарда, утвердился полномерный пролетарский статус: студенты ходили в рабочих робах и говорили, что они больше никакая не элита, и вопили: «Круши, круши!» – и было введено современное гражданство. Так это и продолжалось; в 1969 году экзистенциалистские разоблачения, бедствия текущего момента, современные условия плюрализма и относительности получили официальную аккредитацию с открытием мультиконфессиональной часовни, названной во избежание конфликтов Центром Созерцания; ребе и гуру, этические безбожники и макробиотические органики председательствовали на том, что скрупулезно не было названо ее освящением. В 1970 году технотронный век стал официальным; был создан Компьютерный Центр, и он начал с того, что снабдил каждого обитателя академгородка карточкой с номером, сообщавшей им, кто они такие, – информация, ценность которой непрерывно возрастала.

И теперь академгородок сверхструктурен – один из доминирующих современных многофункциональных образований, создаваемых современным человеком, – закройте его как университет (что представляется все более и более возможным с тех пор, как студенты возненавидели мир, а мир – университет), и вы сможете снова открыть его как завод, тюрьму, торговый центр. В нем имеется столовая с куполами из плексигласа, похожими на солнечные зонтики возле озера, созданного человеческими руками; а еще Актовый Зал в форме кита, чей хвост подвешен над озером на изящной паутине металлических тросов; здания торчат и бьют в нос и сверкают среди ландшафта, также реконструированного, – холмы перемещались туда, ложбины сюда. Преобладают определенный эклектизм и терпимость; в Актовом Зале на той неделе ставят марксистскую адаптацию «Короля Лира»; на этой – капиталистическую адаптацию «Доброй женщины из Сычуани». Но в атмосфере преобладает ревностное равенство, и место это превратилось в крохотное современное государство с соответствующими услугами во всей их непоследовательности – почтовое отделение, и пивная, и супермаркет, и газетный киоск бок о бок с психиатрической службой, ясли, открытая телефонная линия для наркоманов и отделение патрулей «Секьюрикор». Солнце светит изредка; павлинов больше нет; студенты уже не яркие оригиналы в старинном стиле, а более унылые, более механические исполнители современной пьесы; и когда их фотографируют для прессы, что случается теперь заметно реже, появляются они не на глянцевых страницах, а на страницах новостей, вися вверх ногами между двумя полицейскими. Академический городок расползается все шире; время от времени самолеты военно-воздушных сил проносятся совсем низко над ним, словно проводя разведку, чтобы удостовериться, что он все еще не отделился от остальной страны, и устремляются к лесам и нивам вдали. Вот и теперь, пока Говард смотрит в окно, над ним пролетает самолет; на Пьяцце внизу студенты зигзагируют туда-сюда в сложных переплетениях – муравьи с серьезными, но не поддающимися разгадке целями.

Какие же они в этом году? Ну, интеллектуальной элитой они больше не выглядят; этой осенью они больше смахивают на зимнее отступление армии Наполеона из Москвы. В этом новом параде фасонов, который год из года претерпевает, как и сам академгородок, неуловимые изменения, нормой стали детали военной формы – обноски кителей, меховые шапки, и фуражки, и кепи, хаки, камуфляж и шинели, потерявшие пуговицы; толпы движутся хаотично, избегая проложенных для них дорожек, волосатые человеческие свертки, только что обретшие какой-то зловещий опыт. Подобно преподавателям и самой Пьяцце, они выглядят более маленькими, более темными и более поношенными, чем десять лет назад. И неудивительно; много страданий обрушивалось на град Каакинена. Казни воспалений и нарывов обрушивались на него; саранча пожрала былые грезы об абсолютно новой университетской жизни, качественно прекрасной. Поработали мастера граффити, запечатлевая «Прекратите зверства полиции» и «ИРА», и «Чистильщики Шпенглера» на бетоне и стали; в библиотеке произошел небольшой пожар; в темных закоулках этого хорошего общества случаются грабежи и изнасилования. Время от времени радикальные страсти выплескиваются наружу, затем снова спадают; здравый ум и божественная ярость, Аполлон и Дионис ведут нескончаемую борьбу; внезапно вспыхивает безумие, рты вопят, глаза пылают, лица искажаются. Имеется проблема студенческих разводов, статистически значимый процент самоубийств. В Студенческом Союзе кричат голоса: «Горе, горе тебе, великий город!» Как говорит Говард, это место стало взрослым. Он смотрит в окно; он вбирает в себя его текстуру. Но теперь над мокрым футуристским местом разносится чуждый звук. Это серебристый бой старинных конюшенных курантов на Водолейт-Холле; перпетуум-мобиле, чудо восемнадцатого века, которое невозможно остановить, вызванивает десять часов. Куранты бьют, это глупо; Говард оборачивается – в дверь постучали.

– Да? – кричит Говард, отходя от окна. – Входите же.

Дверь медленно открывается, в проеме стоят две студентки: одна стройная и без бюстгальтера, другая толстая и

одета в длинное платье викторианского фасона. Говард им никогда не преподавал, но обе типичны для Водолейта, яркие и настороженные, с кругами под глазами. В кабинет они входят опасливо: Водолейт знаменит экспериментальными методами обучения, которые часто напоминают физические расправы.

– Доктор Кэрк, – говорит безбюстгальтерная.

– Мы факультативные, – говорит толстая.

– Мы ваши, – говорит безбюстгальтерная.

– Вы факультативные, и вы мои, – говорит Говард.

– Вот-вот, – говорит толстая.

– Вы хотите изучать социологию, – говорит Говард.

– Ну, мы должны изучать социологию, – говорит безбюстгальтерная, – откровенно говоря.

– А вам не хочется? – говорит Говард.

– Почему нас заставляют? – говорит толстая.

Говард подводит девушек к окну; он показывает им перспективу из бетона и стекла; он рассказывает им о Gemeinschaft в соотношении с Gesellschaft; он говорит:

– Как иначе сможете вы узнать, почему мир стал таким, каким стал?

– Так это значит про это? – спрашивает безбюстгальтерная.

– Совершенно верно, – говорит Говард.

– Так это же самое основное, правда? – спрашивает безбюстгальтерная.

– Вот именно, – говорит Говард.

– У-у-у-у-х! – говорит толстая с другого бока Говарда.

– Что такое? – спрашивает Говард.

– Он там, – говорит толстая, тыча пальцем над угрюмым академгородком. – Я вижу, где я живу.

– А где? – спрашивает Говард.

– Я в Гегеле, – говорит она, – но крыша течет.

– Доктор Кэрк, а кто такой Гегель? – спрашивает безбюстгальтерная.

– А! – говорит Говард. – Как видите, вам действительно нужно изучать социологию.

– Он много знал? – спрашивает безбюстгальтерная.

– Да, – говорит Говард. – Но его крыша течет.

– Вы знаете больше, – говорит толстая.

Говард смеется, он отступает в центр своего кабинета и ставит два своих пластмассовых стула так, что они образуют треугольник с его собственным рабочим креслом. На пластмассовые стулья он сажает девушек, в свое рабочее кресло он сажает себя; он беседует с ними, он говорит им об их занятиях в этом семестре, он называет несколько книг, которые им следует прочесть, он дает им советы о покупке книг, он просит толстую девушку написать ему к следующей неделе эссе. Девушки встают и уходят.

– А он не сказал тебе, кто такой Гегель, – говорит толстая, когда они идут по коридору.

– Эй! – кричит им вслед Говард. – Приходите на вечеринку сегодня в восемь у меня дома.

– У-у-у-у-х! – говорит толстая девушка.

Вот так проходит утро. Дома домашняя Барбара разворачивает сыры, и нарезает колбасу, и прибирает в доме; в своем прямоугольном кабинете Говард принимает студентов, старых и новых, дает задания написать эссе, рекомендует, какие курсы выбрать, рекомендует книги, спрашивает про эссе, приглашает их на вечеринку. Конюшенные куранты бьют; дождь льет. В двенадцать тридцать к нему в дверь не стучат; он снимает с крючка свое кожаное пальто и спускается на лифте в сложности академгородка. Через Пьяццу туда-сюда проходят орды студентов; Говард проходит сквозь них, сам современный стилист, и направляется в корпус Студенческого Союза. В современном обществе Говардам есть где прилагать свои силы; теперь ему надо исполнить еще один долг. Революционный Студенческий Фронт, эта неясная, раздираемая сварами коалиция марксистов, и маоистов, и марксисто-ленинистов, и социалистов революционеров, проводит свой первый в этом семестре инаугурационный митинг; Говард, активный не только духом, но и делом, согласился выступить на нем, помочь привлечению новых членов. На значительно большем количестве пластмассовых стульев в крохотной комнатушке Союза сидит группа студентов. Дождь плещет в окна; в соседнем помещении репетирует поп-группа. Студент по имени Питер Мадден, который, если бы это зыбкое объединение верило в вождей, был бы этим вождем, встречает его и сажает лицом к сидящим. Мадден носит джинсы и зловещие односторонние солнцезащитные очки; он поворачивается и произносит несколько слов, объясняя новичкам назначение их группы, ее сопричастность и священный гнев. Их тут немного, потому что еще слишком рано для злободневных проблем и политических открытий, и они хранят торжественную серьезность, точно на занятиях. Говард встает, лица смотрят. Он опирается одной рукой на спинку стула; он смотрит в окно на футуристический город; он начинает говорить. Он излагает спокойный анализ социо-политической ситуации, в которой, говорит он, мы сейчас находимся. Мы – в мире позднего капитализма, а капитализм – перезревшая слива, готовая упасть. Она лопается, идет трещинками из-за своих внутренних противоречий. Но кто извлечет пользу из ее падения? Как может возникнуть новый мир?