Каждый раз один ящик немцы забирали. Мы об этом знали. Мы сразу же выставляли на видное место несколько ящиков, отмеченных при погрузке красной меткой, поменьше прочих. В них было по шесть бутылок вместо обычных восьми. Прекрасно зная, что не имеют права их брать — они были бы сурово наказаны начальством, если бы это стало известно, — немцы не задерживались и, взяв ящик, отпускали грузовик, не обыскав его. Так это и продолжалось всю войну! Тем не менее… При каждой проверке нам было не по себе…

В Париже, как и в Боне, моя главная забота была перевести людей в свободную зону. В некоторых случаях задача состояла просто в том, чтобы получить Ausweiss вполне законным образом. Тут мой немецкий был чрезвычайно полезен, так как помогал легко убедить немцев.

Чаще всего я ходила на авеню Марсо, в административное бюро, размещавшееся в роскошных реквизированных апартаментах. Я приводила сотни аргументов, прося за молодых ребят, чтобы им дали возможность найти свою семью, поехать сдать выпускной или любой другой экзамен. «Может быть, у вас тоже есть внуки? Как бы вы отнеслись к тому, что они теряют школьный год просто потому, что не могут поехать сдать экзамен?»

Я умела быть убедительной, мне удавалось уговорить их каждый раз. Чем дальше, тем сильней я боялась, что не смогу убежать в случае надобности.

А между тем эти действия были очень простыми. Другие контакты были более рискованными, так как касались запрещенного. Я служила почтовым ящиком для передачи фальшивых паспортов.

Я также должна была помогать людям, собирающимся пересечь демаркационную линию. Хотя большое количество людей стучало прямо в мою дверь в Вье Ложи, но многие другие пытались установить связь со мной в Париже, где мое имя циркулировало в некоторых кругах в Сопротивлении, тогда еще не носившем это имя.

Сперва, чтобы добыть им билет на поезд, надо было придумать причину поездки. Это занимало часа два. Я объясняла, что должна ехать с родным или двоюродным братом.

Дальше надо было отстоять двухчасовую очередь, чтобы получить сам билет. Но, попав в поезд, рано было думать, что дело закончено, ведь в поездах ходят контролеры. Французского контролера всегда сопровождали два немца, которые, на самом деле, брали все в свои руки. Однажды я применила стратегию, оказавшуюся весьма удачной. У меня был с собою огромный шарф, красный с коричневым. Им я обмотала голову юного англичанина, стремившегося перейти в свободную зону. Я приказала ему, как только контролеры подойдут к нашему купе, начать громко чихать. Потом сказала громким голосом: «Ну, старик, от этого насморка тебе никогда не избавиться!» И добавила самым раздраженным тоном: «Нет, это черт знает что, три дня он уже кашляет, не переставая». А немцы больше всего на свете боятся микробов. Все грязное, нездоровое, больное вызывает у них сильнейшее отвращение, настолько, что в подобных случаях они бросали мгновенный взгляд на мой швейцарский паспорт; я протягивала его настойчиво, чтобы у немцев не успела возникнуть мысль спросить моего соседа первым, и немцы спешили поскорей перейти в соседнее купе.

Из долгого путешествия в поезде я извлекала пользу, стараясь в беседе проверить моих подопечных, получше познакомиться с ними, чтобы увериться, что я не попала в ловушку. Мне было важно знать, проявляется ли у них страх через телесную слабость. Когда я ехала с такими спутниками, я выходила чаще в Шателлеро, чем в Пуатье, так как это маленький город и поэтому в нем и слежки поменьше.

В ноябре 1942 года отменили демаркационную зону. В некотором смысле Франция объединилась, но не в том направлении, какого мы желали. До сих пор позор разделения был также приглашением стоять до последнего. Нет, не вся наша земля стала немецкой собственностью.

Во власти режима Виши свободная зона была свободной только по названию, но, по крайней мере, сохранялась возможность объединяться и что-то вместе организовывать. Каждая переправа через Вьенну была победой свободы. Каждый переход открывал новые горизонты. Оставалась надежда найти свою семью, присоединиться к какой-либо ячейке Сопротивления, подготовиться к переезду в Лондон. Я была в Боне, когда по радио объявили, что оккупационные силы заняли свободную зону. Чувство облегчения от того, что восстанавливается некоторая свобода передвижения, смешивалось с подавленностью от сознания, что граница свободы снова отступила. После стольких месяцев усилий нас затопила новая волна.

Официально демаркационную линию отменили несколькими неделями позже, в феврале 1943 года. Естественно, ряды желающих перейти поредели, затем они и вовсе исчезли. Могла ли я сказать себе, что моя миссия выполнена? Стратегическое положение Вье Ложи создало для меня ситуацию морального обязательства. Обязательство исчерпало себя в тот момент, когда исчезла демаркационная линия, но я даже не задавалась этим вопросом. Всякий перерыв в деятельности для Сопротивления был бы дезертирством. Я чувствовала это до глубины души. До сих пор я не знаю, сделала ли все, что было в моих силах. Одно было несомненно: Франция и ее население далеки от освобождения. Ясно, что борьба должна продолжаться в другом месте и в других формах. Несомненно, что в Боне стало меньше дел. Но в Париже!

Поворот в войне совпал по времени с моим переездом и устройством у графа де Бомон, на вилле Молитор. Граф Жан де Бомон был известной личностью. Хотя ему не было сорока лет, он уже сделал себе имя в политике. Он был депутатом от Кохинхины [18] . Как и огромное большинство депутатов (пятьсот шестьдесят девять против всего восьмидесяти), он голосовал за полную передачу властных полномочий маршалу Петену 10 июля 1940 года, но я могу свидетельствовать, что он не был на стороне немцев. Напротив, в полной тайне, он проявил ко мне большое великодушие и оказал поддержку действиям, которые я собиралась предпринять. После войны он сделал великолепную карьеру и сыграл большую роль в спортивных кругах. В качестве президента французского Олимпийского комитета он был одним из главных организаторов Олимпийских игр в Гренобле в 1968 году. Этот полный обаяния человек имел невероятный по объему круг друзей и связей. Он был, заметим, председателем Межсоюзнического клуба [19] . После войны я потеряла его из виду, но известие о его смерти несколько лет назад меня искренне огорчило. Ему было почти сто лет.