«Я не знаю, какие у кого из вас отношения с Господом, но хочу объяснить, почему Его присутствие так важно для меня», — так я предварила маленькую проповедь о надежде, которая сильнее ненависти и о жизни, которая сильнее смерти.

Некоторые уже были верующими, другие заново открывали веру, забытую на выходе из детства.

Никто не скрывал от себя тяжести ситуации. Мы уже поняли, что не только свобода, но и сама наша жизнь в опасности. Завтра, через пару дней или недель любого из нас могут депортировать, пытать и убить. Неуместно было бы баюкать себя утешительными разговорами. Стараясь направить взгляд моих сокамерников к Богу, я не боялась говорить о смерти без прикрас, но также говорила и о дарованной нам надежде. Я говорила: «Вечная жизнь — не волшебная сказка, существующая лишь для того, чтобы подсластить горькую пилюлю смерти. Это уверенность в том, что мы достигнем цели, что мы узнаем, для чего и, прежде всего, для Кого мы созданы. Связь с Богом и с ближними не знает границ, поражений и разочарований. Встреча с Создателем будет самой важной, самой волнующей в нашей жизни. Так не пропустим же этой Встречи, подготовимся к ней. И скажем себе, что ни один палач не сможет победить нашу надежду, если она будет крепко укоренена в нас». Разумеется, это только краткий пересказ того, что в разное время я говорила своим сокамерникам. В разные дни наши физические силы, душевное состояние и способность общаться были разными. Иногда я ограничивалась двумя-тремя словами; иногда пускалась в длинные, сложно построенные рассуждения. Многие сказали мне впоследствии, что эти разговоры сплотили нас между собой и сделали взрослыми.

Множество раз видела я в полутьме стройный силуэт Лео. Он ничего не говорил и нисколько не проявлял себя. Он и не прерывал меня. В день, когда я заметила его присутствие, я вдруг осознала, что говорила, обращаясь к нему. Странное предвосхищение. Как могли одни и те же слова быть обращенными к ведомым на смерть и к тому, кто их вел туда? Но я знала, что палач и жертва — оба дети Божьи, грешники, хоть и в разной степени, с нашей, человеческой точки зрения, что судить может только Бог и что все мы нуждаемся в прощении, в спасении, данном нам через его Сына. Это правда, я молилась за Лео. Я ни разу ему этого не сказала, и он, несомненно, был бы возмущен, если бы узнал об этом, но так и было. С первых дней заключения.

Я пыталась, хотя и не без труда, не столько видеть зло, которое он мне причинял, сколько осознавать, что Бог и на него смотрит любящим взглядом. Кто знает, как развивались бы мои чувства к нему, не делай я этих усилий? Несомненно, от сопротивления я перешла бы к враждебности и ненависти, хотя это ничего не изменило бы ни для него, ни для меня. Я еще не формулировала этого четко, но во мне уже рождалось желание знать, что он будет непременно спасен. Тем временем его обращение с нами было все более ужасным. В этом была его цель. Он был, я знала, врачом.

Его специально выбрало гестапо для изучения новых методов дознания. Его задача была недвусмысленной: получить признания подозреваемых, причиняя им все более невыносимые страдания, но не доводя их до смерти, что, на самом деле, не препятствовало «превышению полномочий» и, в конечном итоге, уничтожению людей. Пособники Лео наносили нам удары дубиной в нижнюю часть позвоночника. Помимо кровоподтеков, видимых следов не оставалось. Но внутренние повреждения были ужасны, к чему палачи и стремились. Удары достигали костного мозга и разрушали нервные центры. Так случилось со мной и со всеми семнадцатью заключенными. Страдания были чудовищными. Я каждый раз теряла сознание. Естественно, многие говорят о пытках. Лично я в отношении себя отвергаю этот термин. Не то чтобы я хотела преуменьшить перенесенное нами. Хотя я выстояла, не у всех, к сожалению, из разделивших мою судьбу, нашлись силы противостоять мучениям. Но нельзя даже сравнивать наши муки с тем, что пришлось перенести некоторым участникам Сопротивления, изменившимся до неузнаваемости. В любом случае, дело было не в этом. Да, у меня, как у многих других свидетельствовавших, есть что сказать людям, но это вовсе не перечисление перенесенных страданий. Пусть мне простят, что я больше ничего не скажу о том, какие эксперименты, в буквальном смысле, производил над нами этот врач и его помощники. По-моему, слово «боль» хорошо сочетается со словом «целомудрие». Важно знать, что пятнадцать-двадцать недель, проведенных взаперти в Андай, показались мне вечностью и были мучительны. Дни текли, и близкая смерть становилась для меня очевидностью. Физически я слабела. Мне становилось все труднее передвигаться. У меня не было сил есть, но душой я сопротивлялась. Я сознавала, что создается некая история и что я должна оставаться хозяйкой ситуации, иначе этого не выдержат мои душа и дух. Я говорила себе: «Пока я могу управлять моими мыслями, пока я могу молиться, я буду победительницей». И, полагаю, я осталась победительницей до последнего дня, даже несмотря на то, что после последнего избиения меня оставили умирающей на матрасе в подвале. Для них моя история закончилась, на деле же она началась. От меня потребовалось написать новые страницы, каких я и вообразить себе не могла.

Меня разбудили похрустывавшие по замерзшей земле шаги. Пришла зима. Во время освобождения я узнала, что наступил февраль 1944 года и что я пробыла в заключении четыре с лишним месяца, но в ту минуту я поняла только, что уже зима. На баскской стороне времена года не разделялись так строго, как в Париже или на Вьенне. В нетопленом подвале я страдала от холода, поскольку стала намного слабее физически. Я исхудала. Мой организм был не в силах меня разогреть. Боль от полученных ударов мешала спать. Каждая новая ночь превращалась в кошмар. В долгие часы бессонницы я думала о приближающемся конце, с грустью, но без страха. Я подолгу молилась, просила Господа дать силы и терпение тем, кто переносил то же, что и я, но в ком не жила надежда. В эту зимнюю ночь я наконец задремала, но пробудилась от шума снаружи. С великим трудом я приподнялась на грязном матрасе. В форточку я увидела землю помещичьего сада. Я не могла определить точно, сколько их, но я поняла, что к дому подходит группа людей, старающихся быть незаметными. Время от времени лучик света прорезал темноту деревьев. Я сразу поняла, что происходит операция. Слабость мешала мне радоваться, но я почувствовала, что развязка приближается. «Освобождение ваше близко» — молнией пронеслись слова апостола Павла. Отсутствие ликования связывалось с отсутствием удивления. С человеческой точки зрения ничто не обещало мне скорого освобождения, напротив, но в глубине души все время жила надежда, даже уверенность. Уверенность, что все кончится хорошо. У меня не было сил встретить спасителей хотя бы словами: «Я вас ждала», но так оно и было. Шум снаружи приближался, усиливался. Внезапно раздался резкий грохот, и я поняла, что виллу берут штурмом. Приказы по-французски мешались с немецкой бранью. Людей было немного. Несомненно, численное превосходство было на стороне участников Сопротивления. С первого этажа до меня доносились звуки ругани. С резким треском открылась дверь моей камеры.

— Вы — Маити Гиртаннер?

— Да, а вы?

— Выходите! Мы пришли, чтоб вас освободить.

Человек говорил со швейцарским акцентом, обрадовавшим меня до глубины души. Он начал подниматься по лесенке, но я не могла следовать за ним. Несмотря на все мои усилия, я не могла подняться, тем более идти. Они вернулись вдвоем и с трудом вывели, точнее, выволокли меня, держа под руки, наружу. У дверей стояла машина с распахнутыми дверцами и работающим мотором.

— А другие? — спросила я.

— Какие другие?

Я объяснила, что нас тут было много, что я не знаю точного числа оставшихся сейчас заключенных, так как последнее время мы не видели друг друга. Я думала, что нас должно было оставаться человек пять-шесть, когда вспомнила необъяснимые исчезновения примерно десяти сотоварищей по Сопротивлению, бывших со мной в первые недели. Надо было спешить. Освободители смогли сковать немцев, живших в доме, но могла прибыть смена, немцы могли кого-то оповестить, поднять тревогу. Несколько человек вернулись на виллу, обежали несколько комнат и вернулись всего с двумя заключенными, плачевное состояние которых трудно описать. Должна сказать, что эти люди недолго вкушали радости обретенной свободы, смерть вскоре одержала верх, и, несомненно, в течение нескольких дней и я пришла бы к такому же концу. Меня спасли буквально в последнюю минуту. Час мой еще не пришел. Позднее я узнала, что один из двух спасенных вскоре покончил с собой. Каково же было его отчаяние, если он дошел до этой крайности! Как только всех внесли в машину, она тронулась. Андай был по-прежнему погружен во тьму. По дороге рассвело, солнце взошло как обещание нового дня, как провозвестие нового рождения. Не знаю, сколько длился путь. Я сразу же в изнеможении заснула. Меня привезли в Париж и там все объяснили.

Швейцарский Красный Крест был предупрежден о моем исчезновении. С начала 1943 года я регулярно, каждую неделю посылала весточку на адрес моего брата Мишеля, а он пересылал письмо в швейцарское посольство. Всю войну мы сохраняли связь с посольством, и оттуда, не зная точно, чем мы занимаемся, за нами приглядывали.

Случалось, что письмо-другое за неделю не добиралось до получателя, но оставшись в течение нескольких недель подряд без известий, брат начал беспокоиться и забил тревогу. Начались поиски, прежде всего на юге Франции. Мне объяснили, что в южной части Луары сконцентрировали наибольшее количество пленных. Ячейки Сопротивления связались с Красным Крестом, располагавшим обширной информацией.