Возвращаясь с берега, Ольга встретила Анну Михайловну. Вместе пошли они к шумному пансионату.

— Ну и как вам первый день? — спросила Анна Михайловна, когда они поднимались по лестнице спального корпуса.

— Устала как собака, — честно призналась Ольга.

— А вы знаете, — вдруг сказала Анна Михайловна, — что это не совсем правильно?

— Что неправильно? — удивилась Ольга.

— Неправильно говорят: «устал как собака». Собаки не устают, как и все животные вообще. У них циклы жизнедеятельности настроены так, что всякая активность прекращается задолго до наступления той критической точки, за которой может наступить усталость, требующая отдыха. Это на службе у человека животное может устать. Только человек не знает меры.

— Как это животные не устают? А птицы? Ведь не все долетают на юг, и не все возвращаются домой.

— Это сказки. Еще ни одна птица не свалилась с неба от усталости. Физически неспособные преодолеть перелет погибают еще в период пробных полетов. И не бывает, чтобы родители устали кормить птенцов. Если предстоит неурожай, в гнезде будет меньше яиц, вот и все. И птенец ни за что не устанет разевать клюв в ожидании пищи. Паук не устает ткать паутину и ждать свою жертву. Никто не устает. Тем более такое умное животное, как собака. И только неуемная натура человека переиначила этот порядок вещей. И не только в этом…

Они были уже на четвертом этаже. Анна Михайловна прислушалась к топоту детских ног в коридоре.

— Вот неугомонные. Тоже усталости не знают, наверное… А ведь засыпают как убитые, надо только постоять над ними минут пять.

— Может, нам не стоит так уставать? — спросила Ольга. — Может, нам всем чаще останавливаться и замирать, как те же пауки…

— А вы знаете, в чем смысл нашей суеты?

Ольга пожала плечами. Откуда ей знать! Тут бы знать, что случится в следующую минуту! Такая вот жизнь у нее теперь пошла — ничего нельзя предсказать. Разве что гадая на танине, оседающем на стенках чашки после чаепития, как это делает главврач Кудринской больницы.

Ольга вошла в свою комнату.

— Та-ак…

Первое, что она увидела, — натянутая на гардину простыня, а на ней свое, как она сразу догадалась, поясное изображение: вот ее преувеличенно длинные руки, вот верх ее клетчатой юбки и еще нечто, отдаленно напоминающее ее прическу с пробором посередине.

Рисунок был выполнен углем, и лишь кое-где неизвестный мастер употребил фломастер, видимо, для придания произведению большей живописности.

Девочки перемигивались, следя за ее реакцией. Ольга безмолвно изучала портрет, страдая оттого, что не могла сообразить, как быть: проявить слепоглухоту или наказать за порчу имущества? Или… Что делать?

Уйти, хлопнув дверью? Выявить зачинщиков? Вычислить автора и отвести к Елене Игоревне?

Автор… Как роль домомучительницы Фрекен Бок, которую ей сейчас навязывали, так и этот самый автор были ей в равной степени омерзительны. Она, конечно, многое могла понять. Ну шутка. Ну порча того же имущества. Хорошо, хоть не на стене. Они так или иначе что-то бы испортили. Не на клочке же бумаги рисовать! Как человеку, причастному к искусству, последнее обстоятельство Ольге Рукавишниковой было особенно понятно. Но зачем же было пририсовывать оскорбительные висюльки вместо грудей?! То есть не так — зачем было вообще рисовать ее полуголой?!

— Ну, и кто же автор? Кто этот Микеланджело? — тихо спросила Ольга.

— Мы все равно не скажем. Вы лучше не спрашивайте! — ответила за всех Маша Цыплакова.

— Передайте ему… Или ей… Но, скорее, все же ему… передайте, что мне не очень понравилось.

Девочки хихикнули. Ольга повернулась и вышла в коридор. Напоследок она услышала: «Небось сиськи ей не угодили» и «Ничего нам Елена не сделает». Кто говорил — Ольга не разобрала.

Да и не хотелось ей. Скорее, скорее подальше отсюда!

За что? Было бы за что!

В коридоре она столкнулась с Юрием Юрьевичем — Гиром — воспитателем интернатских мальчишек. Увидев слезы в ее глазах, он схватил Ольгу за плечи:

— Что? Что они сделали?

— Н-ничего!

— Понимаю, — мягко сказал Гир и предложил свой идеально чистый носовой платок. — Вот, вытрите слезы. И давайте уйдем, ну хоть в телекомнату. Этим людям нельзя показывать, что они вас задели. Дай им волю, они бы всех казнили на медленном огне. Гильотины всякие — это инструменты не для них, можете мне поверить… Слишком быстро.

Телевизионной комнатой служил довольно большой зал. О его назначении говорили расставленные рядами стулья. Здесь же были два дивана, протертые и местами лоснившиеся. На один из них они присели.

Стыдясь, откашливаясь и сморкаясь в платок, Ольга рассказала и про портрет, и про висюльки, и про свое отчаяние.

— Наверное, это все из-за того, что я не профессионал! — сказала Ольга в завершение сбивчивого монолога.

Гир рассмеялся:

— Представьте, я тоже! Я консерваторский. Скрипач. Сюда, правда, приехал без инструмента, а в интернате нередко играю. Услаждаю, так сказать, слух молодых людей. Хотя все в песок, на мой взгляд. Они глухи и немы… А вы, как я слышал, здесь из-за сына?