Для того чтобы группа верующих могла получить в пользование храм, надо было представить властям обращение, подписанное, по крайней мере, двадцатью верующими (так называемая «двадцатка»). Эта «двадцатка» должна была взять на себя две обязанности: первая — платить налоги с имущества церкви, вторая — самим содержать и ремонтировать храм, а также возмещать ущерб в случае повреждения имущества. Мало того что все это вменялось им в обязанность, но еще советская пропаганда обвиняла их (в том числе и на тайных процессах), что они насаждают ханжество, суеверие, мракобесие и являются проводниками религии — «опиума для народа», требовала бороться с этими «врагами народа и прогресса».

Так кричали с трибун агитаторы; так вещало радио; так писалось в газетах и журналах — не только в тех, что специально посвящали себя атеистической пропаганде, но и во всех прочих. Потом на процессах, или, лучше сказать, в пародиях на процессы, эти «враги» пролетариата подвергались суровому осуждению. Двадцать храбрецов, подписавших прошение открыть церковь, один за другим исчезали из виду. И всем было ясно, что с ними случилось… И все труднее было находить тех, кто решится войти в «двадцатку» и заменить исчезнувших; ясно было, что им грозит арест и тюремное заключение.

Одновременно приходскую общину давили налогами, что было еще эффективнее, так как, воздействуя больше на тело, чем на дух, сводили на нет усилия самых стойких. Налоги постоянно росли, вернее сказать, они удваивались каждые два или три года, удушая общины, которые и без того лишились средств к существованию. Вольно или невольно верующие вынуждены были отказаться от сохранения действующего собственного храма. И тогда коммунисты кричали о победе атеизма: «У нашего народа наконец открылись глаза на истину материализма». Отсюда следовали практические выводы: «Если народ не хочет больше храмов, мы превратим их в нечто общественно полезное».

Превратить храм в нечто общественно полезное означало либо снести его, очистив место под площадь, улицу, парк; либо приспособить здание под склад, библиотеку, клуб, интернат, хлев (конюшню, свинарник)… В одной из крупнейших церквей Ленинграда устроили музей атеизма. В Одессе мне показали место недалеко от порта, где ранее находилась православная церковь Св. Николая. Почему ее разрушили? Чтобы использовать кирпичи для более полезной стройки? Или она мешала воинствующим атеистам? В той же Одессе на месте новой, красивой католической церкви был построен убогого вида жилой квартал. А что случилось с двумя другими католическими церквами в Одессе? Центральная приходская была превращена в интернат для учеников ремесленного училища, а небольшая французская — в партийный архив.

Часто случалось так, что, отняв у верующих здание церкви, власти больше о нем не заботились, только присматривали, чтобы двери оставались запертыми. Раньше подновлять храм заставляли «двадцатку», теперь до этой «народной собственности» никому не было дела… Церковная утварь переходила в казну или в музей; иконы пополняли музейные хранилища или валялись вместе со старым хламом; фрески и мозаики покрывались трещинами или разрушались; кресты отправлялись в металлолом или в переплавку и так далее.

Экономические трудности для верующих, желавших сохранить действующей свою церковь, были связаны и с содержанием служителей культа, если таковые находились. Требовались значительные суммы, и, конечно, они шли не на личные нужды, а на расходы, требуемые правовым положением. Служители культа рассматривались законом как тунеядцы и паразиты общества, они не получали продуктовые карточки, на которые могли бы покупать еду по государственной цене.

Продукты и вещи приходилось покупать на рынке, отчего жизнь становилась в три или четыре раза дороже, чем для остальных. Жилплощади священникам не давали, поэтому они устраивали себе жилье в ризнице или в другом помещении храма, иногда и в самом храме, бывали случаи, когда священникам давали угол то в одной семье, то в другой; последнее, однако, было опасно для верующих. Такую жизнь приходилось вести вплоть до 1938 года священникам, служившим в открытых храмах, которых стало наперечет.

Но какой же мученической и убогой была жизнь тех священников, кто служил в вертограде Господнем «подпольно», переезжая из города в город, из семьи в семью, скрываясь от бдительной милиции, гостя как «дядя» у якобы «племянников» или как «брат» у «сестер». Армянские католики рассказывали мне, с какими они сталкивались трудностями, пряча последних своих священников, которые вели такую кочевую жизнь [49] . Прятавшие отвечали любопытствующим, что «дядя» приехал с Кавказа, из Крыма, с Волги или с Дона. Но если гостем начинали слишком интересоваться, это был знак, что надо складывать пожитки и ехать дальше.

За двадцать лет таких преследований христианский клир был сведен практически на нет. В тех местах СССР, которые я посетил в военное время, кочующих священнослужителей уже не осталось; не осталось вообще католических священников, даже тех, кто имел мирские профессии. Всех вывели под корень, за исключением небольшого числа содержавшихся в тюрьмах, в трудовых лагерях или в ссылках. Православный клир, более многочисленный, еще имел выживших «дядьев», но их было очень мало; большинство тех, кому удавалось остаться в живых, выбирало себе какую-нибудь профессию, по большей части не имевшую отношения к спасению душ.