Держу пари, что в те дни и Сталину приходила в голову старинная русская и украинская поговорка: «Как тревога — так до Бога».

С самого начала у меня было огромное желание полностью посвятить себя служению здешнему народу Это желание росло во мне с каждым месяцем, а в Днепропетровске еще более усилилось по двум причинам. Во-первых, через три или четыре месяца после начала моей апостольской деятельности среди моих прихожан возникло решение написать коллективное письмо Папе Римскому с просьбой освободить меня от военной службы и назначить настоятелем в их приход. Во-вторых, летом 1942 года в Днепропетровске оказался Манлио Коппини, наш консул в Одессе. Будучи наслышан обо мне, он пришел в резервный госпиталь и спросил, не хочу ли я стать миссионером в Одессе, где много итальянцев, нуждающихся в духовной поддержке, и где апостольский администратор, монсеньор Марк Глазер [50] , координирует деятельность большой группы священников из Румынии. Я ответил, что охотно поеду в Одессу, если ему удастся добиться моей демобилизации, получив согласие непосредственного церковного начальства.

В ноябре, насколько я помню, пришло письмо с разрешением от Генерального викария ордена иезуитов, отца П. Шурмана — «после демобилизации выезжайте в Одессу и поступайте в распоряжение монсеньора Марка Глазера». Представьте себе мою радость!

Однако на нашем фронте случилось то, что случилось. Во время отступления некогда было думать ни о чем другом, приток раненых в резервный госпиталь удвоился. Фронт приблизился к Днепропетровску на расстояние двадцати пяти километров.

Бывали дни, когда мне казалось, что я с минуты на минуту… буду демобилизован (и не я один), не дождавшись приказа из Рима. Но противник был остановлен у Новомосковска и потом частично отброшен. Тем не менее Италия уходила с русского фронта.

Когда резервный госпиталь № 1 был эвакуирован, я остался в нашем фельдшерском пункте (приемном отделении скорой помощи). Официально на мне лежала обязанность завершить обустройство итальянского участка прекрасного военного кладбища в Днепропетровске, одновременно я окормлял и остатки наших войск, и моих «прихожан». Среди последних также было большое смятение, вызванное приближением фронта и предвидением того, что вскоре они могут попасть к медведю в лапы. Не у всех желающих скрыться была такая возможность, ведь их было множество.

Я постарался задержаться как можно дольше и, уезжая, заверил паству, что сделаю все возможное, чтобы попасть в Одессу и остаться там даже после возвращения большевиков.

Был конец апреля 1943 года. После сдачи всех приходских документов старой сторожихе храма я простился с ней и со всеми, кого встретил в то утро, и сел в трамвай, шедший на юго-западный вокзал, где в товарном вагоне меня ждали врач и несколько солдат нашего медпункта. В трамвае было много женщин и несколько мужчин, среди них и солдаты. Несмотря на нервозность, охватившую почти всех в связи с разными слухами, или, пожалуй, именно из-за этого женщины в трамвае начали острить: «Я бы не отказалась от этого чернявенького»; «А я пошла бы вон с тем, который там стоит»; «А я с этим, рыжебородым». Эта последняя женщина придвинулась ко мне, стоявшему на задней площадке. Возмутившись, я отодвинулся и сказал: «Я прекрасно понимаю по-русски. Как вам не стыдно такое говорить? Я католический священник, я никогда не имел дела с женщинами. Стыдитесь!» На следующей остановке женщина вышла.

Не первый и не последний раз я сталкивался с подобным бесстыдством у советских женщин. Но должен сказать, что такое поведение было еще не самым бесстыдным, поскольку она вряд ли знала, что я священник.

Печально продолжил я свое путешествие, ведь и раньше я сталкивался с духовной нищетой этого народа и был вынужден оставлять его на милость хищных волков, единственной целью которых было разогнать и уничтожить стадо. Многие из этих бедных овец даже не сознавали своей духовной нищеты. От этого у меня сжималось сердце. Но еще сильнее было сострадание к тем верующим, которые, поневоле оставшись на местах, вновь будут отрезаны от своих духовных отцов. Мне было очень печально думать и о необходимости покинуть наших погибших воинов.

Но в своей печали я не терял надежды: в основании большого кладбищенского креста я написал металлическими буквами: «ОНИ ВОСКРЕСНУТ», а в сердце — огненными, незатухающими буквами: «Я ВЕРНУСЬ». Эти последние слова добавили мне этапов в пути: сначала Львов, потом Коломыя, потом Италия и только потом Одесса, но в то же время они служили мне путеводной звездой, приближавшей осуществление мечты.

Через неделю, во Львове, у меня появилась возможность посетить Его Преосвященство митрополита Андрея Шептицкого, перед которым я в общих чертах отчитался в моей деятельности на Украине за полтора года. Я рассказал ему и о религиозной ситуации на этих отдаленных территориях его епархии [51] .

Мы добрались до резервного госпиталя № 1, который расположился в Коломые, близ Станиславова. За две недели нашего пребывания в этом милом городке у подножия Карпат я увидел, что ни у советской власти с 1939 по 1941 год, ни у нацистов за период почти двухлетнего порабощения не хватило времени примирить украинское население с польским, хотя при небольшой разнице в обрядах они исповедуют общую веру. Несмотря на вновь возникшую опасность стать рабами большевизма, они продолжали причинять друг другу всевозможные обиды, поджидая удобного момента, чтобы истребить друг друга. И действительно, такой случай подвернулся несколько позже, и во многих селах этого района произошло массовое побоище.

Только в тюрьмах и в советских трудовых лагерях они стали более разумными. В медвежьих лапах душителя Польши и Украины многие в конце концов осознали, насколько были слепы, терзая друг друга, когда третий, их истинный общий враг, пользовался их раздорами. Там, в лагерях они мне рассказывали, что братство началось еще раньше, в лесах, где действовали украинские партизаны и Армия Крайова.

Когда мы прибыли на родину — в последнюю декаду мая, — наш поезд покинула добровольная пленная. Тогда было обычным делом, что в составах, шедших с советских территорий, прятались мужчины, женщины, подростки, дети, выбравшие путь добровольного бегства; их прятали от нацистов, угрожавших расправой. Не знаю, имелись ли такие в нашем поезде, помню только одну девушку, по имени Надя, невесту нашего солдата, которую я обратил в католичество. Она была одной из тех немногих, кому посчастливилось перебраться в Италию, а желавших этого были многие сотни [52] .