Я пошла за сигаретой, решив, что буду курить открыто. Во-первых, потому что курила сама Лидия Николаевна, а во-вторых, даже вдали от А «Таня, не волнуйся! Он к тебе пришел и расстраивается, узнав, что ты уехала» звучало неубедительно.

Я разревелась, выключила проигрыватель и уснула лицом вниз на диване в светлой комнате, которая понравилась мне больше всех.

Меня разбудила Надежда. Было уже светло, и, отвечая на мой недоуменный взгляд, Надя объяснила, почему пришла так рано:

– Деталей не привезли. Я ведь на сдельной работаю. Вожусь с эпоксидной смолой и еще какой-то дрянью. Так что заработать можно. Еще и за вредность платят. Сегодня не подвезли деталей, и можно было уйти в час.

– А я знаю, что ты сейчас будешь делать!

– Что? – спросила Надежда.

– Пойдешь мыть ноги, – торжествующе сказала я.

– Правильно. А ты откуда знаешь?

– Помнишь свое старое письмо, – ответила я, – где ты писала, как мама хотела прыгнуть с балкона? Так вот, после всего случившегося ты пошла мыть ноги. Ну, думаю, если после такой встряски она не забыла это сделать, то, видимо, это ее ежедневная потребность.

Надя поцеловала меня и действительно пошла мыть ноги.

– Начнем с того, – сказала я, когда она вернулась, – что ты объяснишь мне про украшения на запястьях.

– Это я хотела задушить душевную боль физической. Василия вызвала к ноябрьским праздникам. Насовсем. Чего качаешь головой? Он уже прописан. Бабка за два дня все это дело провернула. В праздники он не приехал. А бабку я видеть не могла. Мне хотелось ее убить или задушить. Поэтому я жила у Нинки Сарафановой (у нее мать часто в командировках) или у Люды. Вася приехал четырнадцатого и зашел за мной к Люде. А бабка моя до того обнаглела. Пока они были наедине несколько часов, она такой поклеп возвела на Нинку и Людку, что они меня портят, что я дома не ночую. Представляешь! И это она говорила Васе, человеку, заставить которого мне поверить стоило стольких усилий. А Вася такой ревнивый! Когда мы с ним пришли домой, бабка заорала: «Ах ты, проститутка! Ты его не ждала! Изменяла! Шлялась с кем попало». Я ничего не говорила в свое оправдание. Молча воспринимала все гадости. Бабка поработала отлично. В следующую ночь Вася тихо произнес: «А ведь ты, Наденька, летом, в первый раз, нечестная была».

– Сказал все-таки. Помнишь, в августе, когда мы легли спать, ты все начинала эту фразу и никак не могла довести до конца, потому что задыхалась от смеха. И когда мы вконец обессилели, ты выдавила: «Между прочим, я могу его потерять». Я сказала: «А что в этом смешного?» – и мы снова заржали, как идиоты.

– Он, оказывается, тоже тогда удивился, почему все было чисто. После того как мои руки зашили, я ему все по-научному объяснила (он ни черта не понимает), что такие случаи есть. А после тех его слов я была до того унижена его позорным недоверием…

– Да! Вы не расписаны?

– Мне же нет восемнадцати. В апреле распишемся.

– Ну давай дальше.

– Так вот, зашла я в туалет, перерезала лезвием руки, перевязала тряпкой и надела кофту. Васю сразу предупредила, что спать будем в отдельных комнатах. Он спросил почему, и тут закапала кровь. Я очень глубоко пропахала. Вася закричал, двинул мне по морде. Бабка вбежала, спрашивает, в чем дело. А я ничего не могу сказать. Пытаюсь вернуть челюсть в исходное положение.

– Наденька! Ты очень интересно показываешь, как это выглядело, но мне почему-то не смешно. Зачем ты позволяешь ему себя бить?

– Он же испугался, Танюша! Ты знаешь, как он меня одел? За минуту, по-солдатски. И мы побежали в больницу. Врач попался молодой. Спрашивает: «Ну что с тобой?» «Ручку, – говорю, – порезала». И протягиваю свои лапы, а на них разрезы ровные, как по линейке. «Порезала ручки? – спрашивает. – А чем?» Я ему отвечаю, что бритвочкой. Тут он говорит: «Эх ты, дурочка, дурочка! Ведь жизнь так прекрасна и удивительна… – Помолчал, подумал. – Верней, она больше удивительна, чем прекрасна». На улице Вася заплакал. «Смотри, Наденька, – говорит, – я плачу. Неужели тебе этого мало? Ведь я же тебя люблю. Понимаешь ты это или нет?»

– Врач здорово сказал про жизнь… Знаешь что? Давай пойдем в большую комнату. Я там покурю. И возьмем альбом с твоими фотографиями. Я ужасно люблю смотреть альбомы, и чтобы все непременно начиналось с детства.

– Давай. Сейчас я достану альбом… Какие у тебя сигареты?

– Уж не собирается ли Надя Черкасова курить вместе со мной?

– Собирается.

– Но ей же было неприятно в пятнадцать лет узнать, что Таня Елагина курит, а в шестнадцать начала мама… Да у тебя профессионально выходит! Не ожидала.

– Как приехала в августе из А, только этим и жила до Васиного приезда. Не дай бог он узнает. Терпеть не может курящих. Поцеловать курящую девчонку, говорит, все равно что облизать пепельницу.

– Эту фразу я говорила в тринадцать лет. Давай смотреть.

– Это я. Это опять я. Это меня мама держит. Здесь мне три года. Дальше все фотографии пойдут с таким хохолком. Он спадал на лоб и упрямо не хотел никуда зачесываться с трех до восьми лет. Вот вся наша семья: Черкасов, бабка, моя рожа. Это все моя мама шила: рубашку Черкасову, мою матроску. Я разве еще не показывала тебе фотографии моей мамы? Что ты! Она была бесподобно красива. Танюша, какая это была семья! Когда Черкасов ушел? Мне было пять лет. Мы с бабкой уехали на Черное море, а когда вернулись, его уже не было дома. Помню, перед разводом из меня хотели сделать рекламу покинутого ребенка. Я должна была крикнуть: «Папа! Почему ты не с нами!» И когда мы вошли в зал, у меня это так фальшиво вышло: «Пап! Почему ты не с нами?!» До сих пор смешно. Нет, я его не любила. Не знаю. Он был какой-то скучный. И мне всегда было стыдно ходить с ним по улице, потому что он был какой-то маленький. И ты ведь знаешь, Танюша, что мама заменяла мне все. Мы были с ней как подруги. Она обо всем со мной серьезно говорила: о неприятностях на работе, о ссорах с Черкасовым. Как со взрослой. Мне было пять лет, а я все понимала. Она развила во мне безумную любовь к животным и какую-то дикую привязанность к вещам. Один раз мне купили негритенка, маленького такого. Моя мама назвала его Дженни. Я с ним спала, ела, не разлучалась ни на минуту. А когда он потерялся, со мной случилось что-то ужасное: я не ела… Это мы с бабкой на Черном море… И только целыми днями плакала. Все советовали меня выпороть. А мама исползала весь детский сад в поисках Дженни и все же нашла. Вообще-то она меня здорово била. Но я нисколько не в обиде на нее за это. Не то что бабка. Эта всегда била с удовольствием каким-то. Помню, время было такое – детей отовсюду воровали. Меня отпустили играть на час, а я проходила до вечера. И вот стою в подъезде соседнего дома и вижу из окна, как бежит моя мама. В своем синеньком платьице. И столько у нее на лице тревоги… Ну тут уж и вспоминать страшно: она на мне даже топталась… Это все, между прочим, моя мама делала. Она изумительно фотографирует. Нет. Мама не любила Черкасова. Изменяла ему, наверное, страшно. А он, в общем-то, благородно поступил – взял ее с ребенком. И еще знаешь?.. Я недавно про это… узнала. Слезы не могу сдержать… Он очень просил мою маму… отдать меня ему… Говорил, что с ним… ребенку будет лучше… В общем… это так благородно, чужого ребенка… Это я с дядей Колей. А это мы с Людой. Знаешь, Танюша, я ей столько про тебя рассказывала. Она мечтает с тобой познакомиться. Га-а-а. Это мы в С. Ведем разбойничью жизнь. У тебя самый грозный вид. Это мы в классе. Вот наша четверка: я, Нинка Сарафанова, Люда Зайцева, Маринка Солдатова. Как мы на этой математике бесились!.. Чуть ли не башками о стенку бились. Ну, Нинка, эта еще что-то соображала. Людке было хорошо, у них с Нинкой вариант был общий. А мы с Маринкой еле выкарабкивались… Это я еду на пузе в спортзале – результат активной игры в волейбол. Знаешь? У меня в школе была вечно идиотская морда. Я принимала самые нелепые позы. Все думали, что я притворяюсь, а во мне просто бушевало детство… Вот мой принц. Помнишь, я тебе писала, что выдумала себе принца. Выбрала мальчишку из класса и заложила в него выдуманные внутренности… Как с кем? Это я с мамой. Последняя фотография, где мы вместе… Бабка!