Люди стали мучить и переделывать под свои не всегда адекватные нужды животных. Животные удалились от них в леса и стали их врагами. Появились непреходящие опасности и скорби. Что раньше было очевидным, естественным, теперь покрылось ложью, и потребовалась наука, чтобы пробиться к очевидной когда-то истине. Потребовалась и медицина, чтобы лечить неискренних и потому болезненных, а также страдающих от опасностей людей. «Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности и поняли эти идеи. Когда они стали преступны, то изобрели справедливость и предписали себе целые кодексы, чтоб сохранить ее, а для обеспечения кодексов поставили гильотину». Понадобились мораль, религия… но сама собой появилась демагогия, и многое свелось только к ней. Для организации жизни потребовались законы, жесткие правила, карательные органы.

Скоро амнезия стерла в их памяти представления о былой жизни. «Они чуть-чуть лишь помнили о том, что потеряли, даже не хотели верить тому, что были когда-то невинны и счастливы». Они даже смеялись над возможностью такого счастья и все рассуждения о нем называли пустой мечтой, фантазией. Герой рассказа, осознав, что он сотворил, каялся перед ними и умолял вернуться в прошлую жизнь, но они лишь смеялись над ним и стали считать за юродивого. Наконец они пообещали посадить его в сумасшедший дом, если не замолчит. Столь же жестоким стало отношение к праведникам, которые говорили людям об утрате совести и способности к любви. «Над ними смеялись или побивали их камнями».

Однако, называя воспоминания о прежней жизни мечтой, они начали обоготворять эту мечту, рассматривать ее как идею прекрасного будущего, «стали молиться своей же идее… в то же время вполне веруя в неисполнимость и неосуществимость ее». Затем во множестве появились люди, которые стали выдвигать все новые идеи о том, как соединиться в «согласное и разумное общество», как организовать счастливую жизнь. Вскоре между сторонниками разных идей поднялись целые войны. Каждая сторона старалась поскорее истребить «не понимающих их идею, чтоб они не мешали торжеству ее». «Явились религии с культом небытия и саморазрушения ради вечного успокоения в ничтожестве».

Теперь они верили только в науку и считали, что с ее помощью отыщут новую истину и построят счастливую жизнь. «Наука даст нам премудрость, – рассуждали (были убеждены) они, – премудрость откроет законы, а знание законов счастья – выше счастья». Все стало искусственным, надуманным, по уму выстроенным, «сознание жизни» стало выше самой жизни, знание – выше чувства.

Извратилось ключевая для прошлой жизни способность любить. Теперь «каждый возлюбил себя больше всех… Каждый стал столь ревнив к своей личности, что изо всех сил старался лишь унизить и умалить ее в других». «Явилось рабство», в том числе добровольное – слабые охотно подчинялись сильным.

Может быть, фантастика Достоевского рисует нечто безвозвратно оставшееся в прошлом? Мы живем иной жизнью и не способны от нее отказаться? А совместить ту древнюю жизнь с нынешней, привычной, имеющей массу внешних удобств, уже невозможно? Гений отметает такое предположение. Внешнее бытие не обязательно должно мешать внутреннему. Важно только, чтобы не материальное благополучие владело людьми, но они владели (пользовались) внешними благами, оставаясь внутренне верными своей божественной природе. Герой Достоевского так заключает свою историю: «…я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей» (43).

Предания о золотом веке и, в частности, христианское учение о рае, утерянном первыми людьми, всегда вызывали особое вдохновение творческой части человечества. Они оказали сильнейшее влияние на искусство, культуру, нашли отражение в средневековой христианской иконографии, творчестве великих живописцев и литераторов, наконец, в научных изысканиях XIX века (например, у Л. Моргана, Н. Зибера и др.) и даже в практических действиях. Известно, что европейские мореплаватели в эпоху Великих географических открытий искали сохранившиеся очаги золотого века и нередко принимали за них обнаруженные первобытные общины, не знавшие развращения цивилизацией, внутренней вражды и взаимного насилия. Отчасти по подобию доисторическому «золотому» прошлому человечества выстраивали свою жизнь члены древнееврейской общины ессеев, принимавшей, согласно преданию, непосредственное участие в воспитании Иисуса и подготовке его к миссии Спасителя; затем – ранние христианские общины и первая христианская церковь в Иерусалиме. Лозунг практически всех революций – «Свобода, равенство, братство» – вольно или невольно был пропитан духом золотого века.

Позднее понятие «золотой век» вошло в обиходную речь, стало своего рода народным и литературным сленгом. Общеприняты и понятны выражения «золотой век Екатерины Великой» (или английской королевы Виктории), «золотой век русской литературы», «золотой век голландской живописи», «золотой век Флоренции» и даже – «золотой век цензуры», «золотой век динозавров», наконец, «золотой век мифов и легенд». Каждое из них подчеркивает имевший место когда-то, но теперь утраченный высший уровень развития, период расцвета соответствующего феномена.

За пределами античности всплеск интереса к далекому прошлому человечества наблюдается с середины второго тысячелетия новой эры. Переход от мрачной и почти неподвижной в своей тональности атмосферы Средневековья к эпохе Возрождения оживил интерес к проблеме золотого века. Возможен ли он в принципе? Если был в прошлом, значит, где-то существует и в настоящем и, несомненно, может быть создан в будущем?! Возродившееся творческое состояние людей не позволяет оставаться удовлетворенным существующим положением вещей, заставляет мечтать, подспудно чувствовать и верить в возможность чего-то иного в жизни – лучшего, светлого. На смену древним легендам и мифам приходят утопические произведения эпохи Ренессанса и начала Нового времени, рисующие в той или иной форме аналоги золотого века. Начинается, если использовать уже обозначенную форму, «золотой век утопий».