Но имя Карлоса Кастанеды, предположительно индейского колдуна, следовало запомнить. Старый ребенок, Крысолов давно уже съеден крысою на Земле, и теперь никого никуда вывести не может - ничего от него не осталось даже для Преисподней. А вот Кастанеда, как выяснил Бенедикт, стал кем-то наподобие нового Крысолова, но лично не сделал ничего. Не было его, был странный сон. На самом деле, как выяснилось, этот маг - всего лишь сочинитель с одурманенным и дурманящим сознанием, даже шарлатанистее Аполлония Тианского. Имя следовало запомнить и забыть, так как в Крысоловы этот Карлос Кастанеда никак не годился, его бы самого на веревочке водить...

Мечтать о разрушении Ада опасно, это вмазывает, как кирпич, в его стены. Но к чему приводят мечты о побеге, неизвестно... В Преисподней нет времени, ни исторического, ни личного, ни философского. Есть своего рода атомы времени, только и всего. Именно это, думал Бенедикт, может оставить ему лазейку. Единственная причина, по которой он "добровольно" находится здесь - выплата за следующую, счастливую жизнь друга, Игнатия. Невероятно, чтобы человеку доставалась судьба, полностью или почти полностью ему подходящая; человек и мир мешают друг другу, сковывают друг друга. Но за такое... Но: Игнатий оказался на десять тысяч лет назад до сотворения Адама, и этот ад не предназначен для него. О времени с верховным судьей Радамантом договора не было, да и сам этот судья был только стержнем Ада, поддерживая его своими мучениями. Неизвестно, солгал он или сказал правду. Если нет времени, то Бенедикт пребывает в Аду уже вечность и волен в любой момент его покинуть, но как, как? Ад пластичен и зависит от намерений человека неизмеримо больше, чем мир земной, но зависит непрямо, парадоксально - потому-то свет появился для девушки в самый неподходящий для Бенедикта момент. С этим парадоксом тоже надо что-то делать.

У палача, бывшего ректора, на миг возникла и пропала очень подлая мысль, имевшая значение и для него, и для Ада (эта-то ответственность за любую мысль, вкупе со скукою, и заставляет страдать еще больше, чем переживание насилия): нужно было воспользоваться светом и уйти самому, но тогда девочка навсегда осталась бы в той плоскости Ада! Потому-то он, старик, резко изменил форму и позорно удрал, не договорив. Оставалось надеяться, что мысль эта скажется только на нем самом, не укрепив Преисподней в целом. Он видел, как она ушла, знал ее в своем прошлом и в ее будущем (это, вспомнил он, была та самая врачевательница душ, что сумела свести знакомство с Крысоловом), а воспоминание о движении и времени дарило надежду - и важно было воспользоваться этой надеждою, а не переживать ее неисполнимость во славу Преисподней. И получился прелюбопытный, как говорят медики, побочный эффект, ублюдок основного чувства.

Вернемся немного назад. В Преисподней нет времени, потому понятия "до" и "после" приходится поддерживать сознательно, а на это уходят силы. Вехами тут может служить все, что угодно, а Бенедикту, поскольку он при жизни боялся только людей и был совершенно не брезглив, поспособствовало разложение его же тела. Дело было так. Первые семь недель, когда все мягкое постепенно обращается в гной, было больно так, как на костре инквизиции. Зря, значит, пугал Бенедикта пресловутый костер: душа его не развалилась и не исчезла в огне, она отсчитывала уже ненужное время! А потом, когда обнажились и выветрились кости, наступила пустота, сосущая скука. Полного уничтожения произойти не могло, и пока останки позволяли сохранить хотя бы память о чувстве времени. Оно причиняло страдания - хуже, чем боль, и Бенедикт в ту пору был как палач чрезвычайно добросовестен. Он мог и причинял нескончаемые боль и страх. И радовался, но как-то куце.

А потом прибыл Млатоглав. Он умер, видимо, вскоре после самого Бенедикта. Чертов инквизитор, во-первых, был унижен кровавым поносом. Во-вторых, он был уверен, что заслуживает Рая. Потому-то Бенедикт его, обиженного, пытал с особой радостью - сама разочарованная душа эта своим страданием так укрепляла Ад, что надо было бы остановиться, но не хотелось, совершенно этого не хотелось... Не зря модного инквизитора прозвали Млатоглавом: он постепенно принимал соответствующий имени облик - дело в том, что люди на Земле теряют свою животную природу и в тоске ищут ее, а ведь задолго до Адама они были еще и иными существами - но не в птицу, о которой думали университетские, давая прозвище, а в рыбу-акулу с прямоугольной плоскою мордой и глазками по бокам. И акулища дополнительно страдала в пыли Преисподней, потому что живого моря тут не должно было быть и не было! Разум оставался у Млатоглава - как поймать и растерзать, но не более, и прекрасно! Под воздействием этой пытки ускорилось и изменение самого Бенедикта. Кто знает, может быть, что-то от природы Млатоглава было и в нем самом, потенциальной жертве инквизиции, но принимал он временами облик африканского зверя носорога, существа ох какого свирепого и страшного, подслеповатого и неожиданно грациозного, как хороший конь. Сам Бенедикт этой своей природы совершенно не предвидел и обвинял в своем превращении именно рыбу Млатоглава, методично его затаптывая и пронзая рогом. Тот облик ящера с рогами и воротником был для него не слишком привычен, но возможен. Радужными полосами покрыла его, наверное, та глупая девчонка.

Но потом его снова унизил Радамант. Млатоглава он отнял:

– Извини, Бенедикт, эта душа нужна мне, он и при жизни был отличным палачом. А ты отвлекся бы на других, мало ли тут подонков?

Бенедикт поклонился и вышел, пятясь. Он прикидывал, как можно бы обойтись с самим Радамантом. У того давно гнила нога, он был сам себе отвратителен и страдал от боли постоянно, но пока выносимо. Зачем ему Млатоглав - ногу аккуратно откусить? Пристально глядя на отекшую стопу, Бенедикт пятился в поклоне и что-то понимал без слов. А за дверью встретился ему сослуживец, но почему-то в ярком и остром ужасе, что для Преисподней совсем не характерно. Имя этого человека Бенедикт позабыл. В тот период для него имело значение различие языков, а этот второй палач в белом халате и шапочке говорил на странном, но все же немецком языке. Из другого времени и иной культуры, он был врачом когда-то. Сейчас этот человек, иной немец, схватил Бенедикта за плечо, уставился полубезумным взглядом и прошептал:

– Я понял, господин, я понял, что есть Ад! Это всего лишь деление живых клеток, и все, все существа, все растения поддерживают его бытие!

– Какой "живой клетки"? Какое деление?

– Ты не знаешь, ведь клетка - в основе всего живого. Ах, если бы жизни не было в этом виде, в этой плоти...

Бенедикт вырвался; врач побежал, нелепо всплескивая руками. Он мог бы воплотиться журавлем или аистом, но трансформация почему-то не давалась ему.

***

Наверное, не прав был грешный врач - Ад создается душою и Духом. Но ему виднее все, что касается плоти, а она - вещь довольно жуткая. С момента того свидания с Радамантом Бенедикт заскучал и стал суетлив. Воспоминание о времени почти оставило его, а вместе с ним и злоба с завистью. Тогда оказался он - так сновидение заменяет один эпизод другим, внешне совершенно чуждым - в качестве столоначальника в одной канцелярии Преисподней. Столоначальник тут буквально возглавлял длинный стол, исписанный и изрезанный от скуки. Ящики в торце пока были пусты, а чиновники еще не собрались.