– И подлокотники деревянные, и в сиденье стула есть вставка, относительно мягкая, обтянутая кожей, кажется, темно-коричневой. И в спинке такая вставка есть, я не вижу, я знаю.

Как будто бы он сидел на этом то ли стуле с подлокотниками, то ли полукресле, и его ноги не доставали до земли. От этого деревянный край сиденья врезался в мягкую плоть ноги снизу. Эта деревянная поверхность, обрамляющая кожаную вставку, казалась ему очень широкой там, но здесь он понимал, что это в пересчете на ребенка. Ноги не достают до пола. Не так чтобы очень много, но все-таки не достают. Эти странные подлокотники и высокая спинка. Возникшее где-то в глубине слово "наследник" - и кто-то, сидящий на противоположном конце стола.

Он видел себя - не так, как видят со стороны, конечно, а так, как видишь сам себя: руки, грудь, колени... На нем была надета какая-то курточка с двумя рядами железных пуговиц, с длинными рукавами, черная, довольно плотная. Какой длины одежда на ногах, он не понял, и ему не хотелось смотреть.

Ему вообще не хотелось смотреть. Особенно не хотелось смотреть на мужчину на противоположном конце стола, он не смотрел на него и не хотел его видеть, тот попадал в поле зрения как будто только случайно. Но игнорировать его было невозможно и нельзя. Отец?

Тарелки на столе - одна на другой, парадно, но ему показалось, что в каждой такой "стопке" по четыре тарелки. И здесь он понимал, что это слишком много, но там никак не мог присмотреться и сосчитать их.

Женщины в черном.

Все медленно, тихо, чинно, так, как положено, есть правила, все следуют им. Он тоже должен. Хочется плакать, но нельзя ни в коем случае. Хочется убежать, но нельзя. Хочется на руки, зарыться в теплое, прижаться.

– К кому ты хочешь на руки?
– спросила М.

– Ни к кому из тех, кто там есть. Ни к кому из них. Но определенно у меня есть опыт на руки и в тепло. В мягкий теплый живот - головой, свернувшись на коленях. Но сейчас не к кому.

М. сказала: у тебя сейчас было очень детское обиженное выражение лица.

– Нет праздника. Нет чудес.

Похоже, у него было представление о том, каким должно быть Рождество. Не таким, не таким! Там холодно, медленно, строго, все как будто черно-белое и приглушенное. А должно быть... Будто краем глаза он видел наряженную елку, чувствовал веселье, но это все было очень далеко.

Он испытал огромное облегчение, когда эта сессия закончилась. Еще не встав с дивана, пребывая в задумчивости, он стал похлопывать себя ладонью по груди.

– Что это ты делаешь?
– снова спросила М.

И он понял.

– Знаешь... Как поставить ребенка перед собой, может быть, на стул, или наклониться к нему... Предъявить его кому-то, понимаешь? "Вот у меня какой!" И похлопывать его по груди так бодро и с гордостью. И говорить: "Мой маленький морячок".

Неокончательный диагноз: Круассаны едят руками

Много времени прошло до того, как он впервые подумал: может быть, не всегда Рождество в этом доме было таким? Он как будто знает о другом Рождестве, он видел его - или оно было ему кем-то обещано, он ждал, он разочарован. И он знает в импульсах движения, в ощущениях тела знает, как можно оказаться на чьих-то теплых коленях, в объятиях, в ласке и любви. Может быть, то Рождество было таким просто потому что... мама умерла? Ведь он подумал об этом как раз в начале сессии.

После он говорил об этом со своим психотерапевтом. Она сказала, что это странное "отсутствие" матери в его воспоминаниях очень похоже на то, что бывает у детей, очень рано потерявших мать. Эта потеря настолько велика, что спастись можно, только полностью вытеснив, стерев из памяти все следы утраченной связи, потерянного рая.

Может быть, в тот раз он попал куда-то, где эта рана еще свежа. В доме траур. Поэтому все в черном и праздника нет. Это многое бы объяснило.

Но в тот день, когда он ушел от М., он помнил только слова "маленький морячок", и в нем кипела радостная злость. Радостная, потому что сейчас никто не мог выставлять его, как экспонат, как достижение, и строить планы на него, планы, обязательные к исполнению, без вариантов. Злость, потому что он понимал: этот бег по склонам наперегонки с секундомером, эта жесткость и требовательность без тени тепла и поддержки, эта каменная темная спальня, это отчаяние и одиночество - все из-за тех планов, все из-за окончательного и не подлежащего обжалованию приговора: "мой маленький морячок", "наследник".

Он чувствовал сильный голод. Дома первым делом налил себе кружку чая, положил на тарелку круассан и достал коробку творожного сыра для начинки. И ощутил беспокойство. Внезапно ему показалось мало одной тарелки. Нож был неподходящий, простой маленький нож для овощей, разрезать круассан вполне можно, но в то же время... нельзя. И где вилка? Не руками же его есть?

Повинуясь этим неожиданным импульсам, он поставил одну тарелку на другую, взял столовый нож, вилку... Это было нелепо и неуместно, но это было обязательно. Возможно, на тарелке должен быть не круассан, но тарелок должно быть две и столовый нож обязателен.