Делаю еще один шаг назад, поворачиваюсь и бегу. Сбегаю от ситуации, от красивых карих глаз дочери Холли и от осуждения женщины, чью невестку я поцеловал.

— Пьер... — я слышу, как она кричит мне вслед.

Но больше всего я боюсь осуждения не невинных глаз окружающих меня людей, а того, что внутри меня.

Я разочаровал всех.

Но больше всего мне ненавистно думать, что Ева думает обо мне и о подлом поступке, который я совершил.

Забравшись в машину, я понимаю: единственное, что смоет все эти чувства, — это алкоголь.

Холли

— Мамочка, можешь проснуться?

Моя голова кружится, окутанная тяжестью, и я пытаюсь сосредоточиться на самом сладком голосе, который когда-либо слышала. Пытаюсь бороться с пеленой, затуманивающей мой разум. Мне кажется, что я кричу так громко, как только могу, пытаюсь скинуть одеяло и дать знать моей маленькой девочке, что я в порядке. Но остаюсь лежать молча и неподвижно.

— Мамочка, ты в порядке? — спрашивает Эмма, и я чувствую, как нежными, теплыми ручками она дотрагиваются до моих.

— Эмма, думаю, надо дать мамочке отдохнуть. Мы останемся с ней, но ты должна вести себя тихо, чтобы она поправилась, — нежно шепчет Бронвин.

Нет! Я пытаюсь закричать, заорать, издать хоть какой-нибудь звук. Я хочу, чтобы Эмма продолжала говорить со мной, возвращать мой разум к реальности, помогла развеять туман, который окутал меня.

— Мамочка, мне очень понравился наш пикник. Когда ты проснешься, мы можем сходить на еще один?

— Ш-ш-ш, Эмма. Твоей мамочке нужно поспать.

— Я разговаривала с тем дядей с твоей работы. Он смешной. Мне он понравился. Мне нравится, как он говорит. Так разговаривают там, откуда он.

— Эмма, — тон Бронвин становится предупреждающим.

— Но я думаю, что он хороший. Он может пойти с нами на наш следующий пикник? Думаю, что ему понравится батут.

— Эмма, — Бронвин обращается к ней все строже.

— Все хорошо, бабушка. Мама любит, когда я разговариваю.

— Ей нужен отдых.

— Не нужен. Ей нужны мы, чтобы она смогла проснуться. Думаю, она ждала нашего прихода. Тебе тоже стоит с ней поговорить, бабушка, — невинно говорит Эмма. Она не специально не слушается Бронвин. Просто у Эммы такой характер.

— Давай ты поговоришь с ней несколько минут, а потом мы сходим за горячим шоколадом?

— Хорошо. Мамочка, думаю, ты должна сейчас проснуться, потому что я хочу, чтобы ты поехала с нами домой, — она сжимает мою руку чуть сильнее, но ее голос по-прежнему остается веселым и сладким.

Свет начинает исчезать, а голос Эммы становится приглушенным. Темнота плотно окутывает мое сознание и силой утягивает туда, куда я не хочу идти.

— Холли, — нежно шепчет он с сильным французским акцентом. Теплыми пальцами он сжимает мои, и я чувствую жар от этого нежного прикосновения.

— Merde! Я не хочу вот так с тобой разговаривать. Я ждал возле больницы в машине, пока твоя маленькая девочка и свекровь не ушли, — его французский акцент усиливается.

— Пьер, — я пытаюсь сказать, но звук не выходит достаточно громким.

— Mon ch'eri (фр. дорогая), прости меня. Я не должен был целовать тебя. Не должен был нападать на тебя и захватывать твои губы так, будто ты принадлежишь мне. Но ты напомнила мне о времени, которое я хотел бы вернуть. Это был момент, когда я забыл о своем разбитом сердце и хотел бороться за большее. Хотел обнимать красивую femme (фр. женщина) и чувствовать хоть что-то, кроме той пустоты, что заполняла меня так долго. Oui, ты пришла ко мне на кухню и рассказала о мужчине, non, твари, которая посмела поднять на тебя руку, и это напомнило мне о времени с Евой.

Я не понимаю, что происходит. Может быть, темнота затягивает меня, или, может быть, Пьер перестает говорить. Озноб добирается до меня, а тепло, ласкающее мою руку, исчезает.

— Мама, — снова слышу я.

Хотя в этот раз я могу открыть глаза. В комнате приглушен свет, сильный запах антисептика раздражает мой нос.

Поворачиваю голову направо и вижу капельницу с пакетом прозрачной жидкости, из которого тянутся трубки.

— Мамочка, — слышу снова.

Когда я медленно поворачиваю голову налево, то вижу свою малышку — она смотрит на меня с самой широкой улыбкой на свете.