При всём гультяйском товаристве Онисько такого не говорил, только при батьке Голом да при его помощниках, пока в один хмурый день люд не оставил работы в поместье и не пристал к горлу с ножом: выходи, атаман! Говори свои мысли! Нету сил больше терпеть!

С длинной саблей, на которой дорогие украшения, в чёрной шапке, бледный и помолодевший, медленно, поскрипывая каждой ступенькой и держась за красные столбики, взобрался атаман на высокое крыльцо.

— Оце... Оце...

И больше ни слова.

Петрусь Журбенко с Галей стояли рядом. Мокрая человеческая одежда исходила паром. Петрусь видел, как запали под бровями атамановы глаза. Шутил он недавно об гетманстве или в самом деле надеялся? Почему же молчит?

Гультяи притихли. Полагали, что атаман требует полной тишины. Гул откатился за голые вербы и за возы. В подворье воцарилась тишина. Только где-то подальше менджуны расхваливают товары и в конюшне горячий батьков жеребец бьёт копытом деревянную стену.

— Говори! — настаивали передние.

Он откашлялся в усы. Потом сгрёб их пальцами. В другой руке — сабля. Вдруг взмахнул ею:

— Что говорить! Слать гонцов!

— Верно! — поддержали отдельные голоса тех казаков, которые мало думают, но много орут. — Всё уже послали! Одни мы...

Онисько стал выше ростом:

— Я говорил! Слава гетману Мазепе!

Ониська поддержали уже более дружные голоса. Но с вала заорали иное. Гул прокатился подворьем. Гетмановых адгерентов перекрыл рёв:

— Предательство!

Пистоль непроизвольно выстрелил в небо — Онисько обратился за помощью на крыльцо:

— Говори, батько!

Люд замер. Батько быстро отрезал:

— Посылать к царю! Не по пути с Мазепой! Так думаю... Оце...

Раздался гул одобрения. На валу полетели вверх шапки. Кто-то заплясал. Приумолкли многочисленные гультяи, только что кричавшие славу гетману Мазепе.

Подмигнув нескольким окружавшим его товарищам, рыжий Кирило заревел в один голос с ними:

— Новый гетман нужен!

Закричали не малыши — прислушаешься. Крик дошёл до валов, возвратился:

— То рада скажет!

У Кирила всё продумано наперёд:

— Разве в раде с медными лбами? И там люди. Батько Голый — наш гетман! Слава!

После кратковременного недоумения захохотали:

— Наш атаман? Га-га-га!

Петрусь видел, как батько на крыльце наигранно вздрогнул, словно впервые услышал о возможности своего гетманства.

— Слава! Слава! — надрывались единомышленники Кирила.

Атаман замахал руками:

— Нет! Нет! Оце... Братове... Какой я гетман?

Товариство воодушевилось. Ах вот как! Ну что ж...

Отмахивается батько — таков обычай.

— Не прибедняйся! Не мешком из-за угла пришиблен! Есть ум!

— А где клейноды? Где попы? — засомневался немолодой богобоязненный человек, хватая соседей за рукава, да Кирило и ему:

— Будет сила — всё будет! Слава гетману! Слава!

Такое мощное «слава» наполнило весь двор и выскочило за валы, что батько Голый поднял саблю:

— Оце... Добре, товариство! Пока что держу саблю, а возьму и булаву с вашей ласки! А перед Богом целую саблю!

— Пусть тебе и с росы, и с травы идёт! — закричал Кирило.

Пожелание поддержали все. Только Онисько спрятался за чьей-то спиной. Снова сгорбился. О нём сразу забыли.

— Мы против шведа! Царю суплику! — взял уже дело в свои руки батько Голый.

И никто не осмелился возразить.

Стали избирать людей, кому везти прошение, чтобы гультяев не считали отступниками от христианской веры дедов и прадедов. Криками решили послать рыжего Кирила да Петра Журавля, а с ними — молодого товарища Петруся Журбенка.

Заслышав своё имя, Петрусь вздрогнул. Галя испуганно шепнула:

— А я?..

Петру сю стало страшно и стыдно: он вдруг понял, что о невесте брата думает как о своей будущей жене. Петрусь смутился. Гультяи и казаки считали его своим писарем.

— Вот он! Ну, иди!

Начали передавать хлопца из рук в руки, пока он не оказался рядом с батьком да с выбранными казаками. Галю несло следом.

— Это его невеста!

Девушка оказалась возле крыльца. Глядела на Петруся снизу.