Сотник понимал мысли полковника. Он расхаживал перед пушкой, размахивая саблей и хмуро глядя в сторону своего двора. Разнесу, если что... Казаки покрякивали и украдкой осеняли себя крестом, поворачиваясь лицом к золотым куполам Крестовоздвиженского монастыря.

Всё оказалось сделанным своевременно, потому что люд кипел возле корчем, ярился, взвинчивал себя, кружился вокруг церкви Святого Спаса, а в обеденную пору его уже ничто не удержало. Люд бросился к подворьям богачей так неожиданно, как бросается из чёрного горшка белое молоко, если посудину очень близко придвинуть к пламени... Полковник вместе с зятем Герцыком глядел на разъярённую толпу с душного и пыльного чердака своего дома, припадая лицом к маленькому окошку, где одни рамы, стёкол нет. Зятя приходилось сдерживать.

— Я возьму казаков и разгоню эту сволочь! — шипел тот.

— А если казаки не подчинятся?

Впереди толпы виднелись двое дебелых громил — Охрим и Микита.

— Их уничтожить первыми! — по-прежнему шипел зять, уже впиваясь пальцами в рукоять сабли.

С угрозами, но остерегаясь, баламуты миновали полковничье подворье, приумолкая перед пушкой на воротах. Левенец подумал, что богатым не удержаться в своих дворах. Спрятались — пусть уж лучше бегут в сторону Днепра. Оттуда, как с огромного перекрёстка, видно, куда подаваться дальше. А так, может, и ему, полковнику, не усидеть на дворе, если вздумает чинить народу преграды... Да... Да...

Он перекрестился, думая о душах знакомых богачей, и решил, что пусть деется с ними Божья воля, он им спасения подать не в силах. Кто знает, что будет завтра? Богачи просятся в подземелья, туда в старину полтавцы прятались от татар, но ведь там всё завалено камнями, чтобы не собиралась туда разная сволочь.

С чердака полковник с зятем спустился в светлицу, сел на лавку. Оглядел в окно крепостные валы. Чёрными воронами расхаживали там несколько казаков... Что валы, если в самом городе враг страшнее шведа?

Зять от бессилия закрывал глаза. Голоту надо бить. А чем?

Ещё через день, когда в городе примолк гул взбудораженного народа, к полковнику Левенцу гонец привёз с Диканьского шляха царское приглашение ехать со старшиной в город Глухов избирать там нового гетмана. У полковника же лежало письмо, доставленное щербатым сердюком на гнедом конике с перерубленным саблею ухом. В том письме Мазепа писал, куда следует вести Полтавский полк на соединение со шведами... Полковник, закрывшись в светлице, совещался с писарем Чуйкевичем, тоже нашедшим пристанище в его дворе, с сотником Зеленейским да со своим зятем Герцыком. Мазепино письмо лежало на сукне рядом с царским. Левенец брал поочерёдно одну бумагу, другую, передавал их в руки писарю и сотнику; сам то поднимался с места, то снова садился. Наконец решили подождать. Царю же отписать, будто в сотни посланы гонцы, а как только сотники соберутся — тогда и полковник отправится в Глухов.

— Я ждать не буду! — оскалился вдруг Герцык. — Возьму своих казаков — и к гетману!.. Я не буду дрожать перед чернью!

Левенец развёл руками, словно у него уже во дворе осёдлан конь.

А Полтава гудела.

Получалось — для её успокоения нужна сила.

Рядом с запорожским кошевым — Костем Гордиенком — торчит несколько значных войсковых товарищей да ещё те старшины, кому товариство дало на головы шапки и в руки палки. Сечь оказывает большую честь двоим царским стольникам: ради них на валах палят пушки, трещат самопалы, стреляют мушкеты.

— Слава! Слава!

Стольники с высокого воза читают грамоту, в которой царь уговаривает сечевое товариство покориться новому гетману — Ивану Скоропадскому — и ни на кончик мизинца не верить Мазепе. Ещё следить за турками и татарами, чтобы прежний гетман не подбил их к нападению на Сечь, равно и на пограничные царские городки.

Товариство терпеливо слушает.

Внизу, на разбитой до грязи земле, — кучка запорожцев, некогда захваченных Мазепой и отданных царю, а теперь освобождённых по его монаршему приказу, чтобы показать уважение к казацкому войску. Одежда на них исправна, лица выбриты, усы — в порядке. О них говорят стольники, на них казаки указывают пальцами. А сами они сгибаются под взглядами братьев-сечевиков.

Хоть и не ездил никто из Сечи на Глуховскую раду — а приглашение было! — да царь, получается, не злится, послы привезли годовое жалованье — двенадцать тысяч рублей, а кошевому и старшине сверх того ещё семь тысяч червонцев да разные подарки. Возы с деньгами под воловьими шкурами окружены царскими солдатами. Но они у всех перед глазами. Коли так — никто из голоты не потерпит о царе плохого слова, — то понимает Кость Гордиенко, потому и внимательно слушает речи стольников, следя, чтобы кто-нибудь из зажилых не крикнул сдуру непотребного: голота прибьёт на месте. Голота опасается, как бы стольники не увезли доставленное золото назад.

Гордиенко пришивает взглядом к земле самых прытких, одновременно побаиваясь, не шепнул ли кто царским слугам, что уже который день сидит у кошевого в светлице Мазепин посланец. Мазепа призывает товариство заплатить Москве за кривды. Позавчера при чтении его универсала зажилые по знаку кошевого взревели от восторга. Голота тоже не очень противилась. Только не вся голота была на месте, а когда её примкнуло побольше — ничего так и не решили. Очень много крика против Мазепы.

— Пора раздать царское жалованье! — подаёт голос кошевой, высоко поднимая исполосованные рубцами брови, как только кончаются слова в грамоте и стольники старательно свёртывают бумагу, не зная, вручать ли её кошевому, нет ли.