Кошевой, однако, не чувствует в руках веса царских слов.

Куренные атаманы стоят возле возов наготове.

Стольники, освободившись от грамоты, что-то говорят казначеям. Те рубят саблями просмолённые шнурки. Воловьи шкуры свёртываются, словно змеиные сорочки.

С царскими деньгами сечевики управляются быстро. Пустые возы на высоких колёсах уже не мозолят ничьих глаз.

И тогда с дальнего конца начинается:

— Городки с Днепра убрать! Пускай нашей воли царь не задевает!

— Каменный Затон — бельмо в глазах! В море не выйти!

— Байдаки сгнили! Молодые и не знают, как плавать!

— Доколе нас на верёвочке держать? Теперь поторгуемся!

Громче всех кричат остатки голоты, ходившей на Дон против воли кошевого и против его же воли сумевшей возвратиться на Сечь.

Царские стольники снова пожелали держать речь — им не дают, а кошевой поморщился: он не в силах унять сечевиков. Послов стаскивают с возов за долгополую немецкую одежду:

— Всё расскажите царю, бесовы дети, что тут видели и слышали!

— Если ещё живы останетесь! Если в Днепре не утопим к лихой матери!

Самые горячие, из кого никак не выходит хмель, норовят вцепиться послам в длинные волосы, на чужеземный манер свисающие с голов. Да Гордиенко не разрешает такого: выхватив из воза оглоблю — давай лупить дураков по рукам и по головам!

Однако как ни стараются зажилые подговорить пьяных своих наймитов — от московских посланцев не утаить, что добрая половина казаков не присоединяется к крикам против царя. Те казаки хотят вставить в письмо свои слова, но им не дают говорить. Они берут обидчиков за оселедцы, кому-то уже дали в морду, а зажилые в ответ пошли с кулаками...

Одним словом, видят посланцы раскол у сечевиков. Они только стараются запомнить каждое услышанное слово, чтобы поподробней рассказать обо всём в царской ставке. Уже ведают, что на Сечи сидит Мазепин посол, знают, что и от Скоропадского едут сюда верные его слуги...

Гордиенко тем временем не забывает говорить царским послам сякие-такие вежливые слова, чтобы приусыпить их бдительность. Знает, от кого казакам деньги и подарки старшине.

О городках Гордиенко знает и твёрдо верит: царь не станет оголять днепровские берега, когда в гетманщине шведы. Какая тогда защита от татар да турок при малейшей смуте в Запорожье? А останутся городки — удастся не раз взбаламутить запорожское войско, указывая на угрозу самому существованию Сечи...

Добрые надежды греет в душе Гордиенко, дожидаясь своей поры.

Церковь на высокой горе ещё не освящена, но уже манит она к себе христианский люд. От её белых стен видно далеко: и человеческие жилища, и широкий Псёл, и извилистую Черницу, и ручьи, ручейки, дороги, стежки, рощи... А ещё на её стенах — бумаги. В воскресенье обязательно сыщутся люди, наученные вязать литеры в интересные слова. Из панской экономии наведывается к церкви управитель Гузь в сопровождении одного-двух всадников. Посмотрит, что новенького налеплено, — и только вихрь за его конём. Притих управитель с тех пор, как погостили на экономии гультяи. Галя-сирота снова у Журбихи в хате, но не трогает её Гузь. Гультяи гнездятся недалеко от Гадяча...

Есть среди бумаг на церковных стенах и Мазепины универсалы, и Скоропадского, и царские манифесты. Но ничего толком не понять. Как быть человеку? Придут сюда враги? Скоро? Зарывать добро в землю и бежать в леса, унося с собою всё до мельчайшей частицы? Или же оставаться на месте?

В воскресенье мимо церкви двигалась ватага жебраков.

Песню тянули в несколько голосов. Звенела бандура. Рябенький коник тащил небольшой воз с красными грядками. Сколько таких ватаг проходит через Чернодуб?.. Однако, поравнявшись с бумагами, желтоголовый жебрак, молодой ещё да быстроногий, закричал во всё горло:

— Грамоте учитесь, люди добрые?

Мальчишка с белыми кудрями, который вёл за руку слепого деда, звонко расхохотался:

— Х-хи-хи! Это не школяры! У них седые бороды!

Собравшиеся перед бумагами ответили жебраку сердито:

— Не смейся! Эти универсалы для молодых глаз. А где наши сыны? Молодиц же мы сроду не учим грамоте!

— Так я вам пробекаю. Не бейте меня.

Жебрак — шутник и приветлив.

Сгрудились все вокруг него. Даже дед Свирид, сидевший поодаль на чёрных досках, вытащил сморщенное ухо из-под косматой шапки:

— Внук Степан, едят его мухи, читал... Битые ему литеры, писаные... Словно дьяк какой!

Люди мах-мах на деда руками. К жебраку — просьба:

— Вот это большое прочитай, хлопец, как там тебя! Третьего дня гонцы прилепили. Не наслушались мы ещё. Царское...