Шрифт:
А как развязались языки, какие непотребные речи потекли! Князья и охранники их, местные и приезжие!.. Сколько ни делала знаков Наталья Борисовна мужу — не замечал, потому что «наступили на любимую мозоль»: зашла речь о Бироне, о немцах.
— Немецкие штаны — от деда сатаны-ы... — бубнил отец Матвей.
Князь Иван Алексеевич, раззадоренный, ляпнул такое, что сразу прикрыл рот рукой, но было поздно; слово вылетело, а оно, как известно, не воробей...
«Бирон её штанами крестил» — вот что сказанул!
«Маленькие глаза, большие уши» давно был настороже, а тут обрадовался: доказательство! И дома записывал на бумажке: «Долгорукий Иван про государыню вредительные слова говорил, Бирон-де её штанами крестил...»
И всё же, всё же... возможно, и не отправил бы он тот донос, если бы не вмешалась в дело женщина, роковая женщина, конечно, Катерина Долгорукая (в XVIII веке всё решали Смерть и Женщина).
Оказывая всяческие знаки внимания Овцыну, она позволяла ему целовать не только кончики пальцев, но и руки и даже удалялась с ним в сени. «Отчего Овцыну можно, а мне нельзя?» — подумал тобольский подьячий и, шатаясь, приблизился к Катерине.
— Желаю я, княжна, чтобы вышла ты со мной в сени...
Катерина вспыхнула, устремила на него изничтожающий взгляд и повернулась к брату:
— Что мелет сей тёмный дурень? И кто защитит мою честь? Неужто брат мой слушать сие будет молча?..
Иван Алексеевич пробормотал что-то под нос, но тут вскочил Овцын и бросился на Тишина. Князю ничего не оставалось, как тоже присоединиться, и они вдвоём принялись угощать Тишина тумаками.
Той же ночью «маленькие глаза, большие уши» выводил на бумаге слова, которые решали потом судьбу ссыльных:
«Имел я неослабное надзирание... возымел подозрение... даю неложное показание... учинить обязуюся... легко уличены быть могут...»
Доносные те слова попали в Тобольск, затем в Петербург — и пошла писать Тайная канцелярия. Когда-то уничтожил её Пётр II в бытность Ивана Долгорукого, Анна же, по восшествии на престол, не мешкая воссоздала, а во главе поставила умного, хитрого, вкрадчивого человека Ушакова Андрея Ивановича.
Далее мы предоставим слово потомку ссыльных князей П. В. Долгорукову (в XIX веке фамилия эта писалась с окончанием «ов»), который не только по документам, но по семейным легендам знал ту печальную историю. Он писал:
«...Ушаков послал в Тобольск одного из своих родственников, капитана Сибирского гарнизона, чтобы тот запутал ссыльных в какое-нибудь опасное дело. Капитан научил Тишина донести: 1) что князь Иван ему говорил об императрице в оскорбительных выражениях, 2) что Тишин видел у него картину, изображающую коронование императора Петра II, 3) что у князя Николая есть книга, напечатанная в Киеве, в которой описано обручение его сестры с императором, 4) что воевода Бобровский и майор Петров разрешали ссыльной семье принимать гостей, 5) что князь Иван бывал у жителей городка, кутил, роскошничал и хулил государыню, 6) что духовенство Берёзова бывало постоянно в гостях: обедало и ужинало в ссыльной семье».
«В мае 1738 г. Ушаков получил этот донос и приехал в Берёзов. Но сказал, что явился для того, чтобы внести возможные облегчения и улучшения в положении сосланных. Он каждый день бывал у Долгоруких, обедал, гулял по городу... Уехал и тут же прислал приказ посадить князя Ивана в одиночное заключение; кормить, чтоб не умер».
Ушаков (тот, что послан был в Берёзов) находился там не одну, не две недели, обладал он даром выведывать мысли, и в конце концов «все у него на ухе лежали». Он выведал и ещё про одну ссору Долгорукого. Подьячий будто заявил, «какие вы тута князья: вы все арестанты, можно сказать, такие же дурни, как все». Князь потребовал извинения, а тот: «Вот ещё!» — и снова вышла рукопашная. Тишин устроил «повытье», а молодечество князя кончилось одиночной камерой.
УВЫ МНЕ, ОКАЯННОМУ!
I
Встанет утром — одна-одинёшенька, никто не поможет, с сыном не поиграет, печь не растопит, слово ласковое не скажет. Только молитвой и спасалась... А глазами всё в тюремный дом упиралась, куда ни пойдёт — на него глядит: где-то там, за закрытой дверью, за ставнями Иван Алексеевич?
Приготовит еду, завяжет в узелок — и к охраннику: «Передай, пожалуйста...» Но тот напуган строгостями, ни за что не соглашается. День проходит, другой — она опять на поклон. «Любезный, будь такой добрый, возьми вот это себе, а сие — мужу отдай». Но и то не помогает. Наконец начальник караула исполнился к ней сочувствия, разрешил в темноте, вечером передавать еду. Обрадовалась княгиня Наталья, к вечеру принесла строганой оленины, хлеба, кваса. И утешала мужа:
— Тяжко тебе, Ванюша? И нам не легче... Поешь вот... Не горюй, авось сладится как-нибудь, отпустят тебя... Золото, говорят, огнём искушается, а человек — напастями. Так и мы с тобой. Денно и нощно молюсь за тебя.