Шрифт:
В водовороте падений и взлётов и ранее, и в тот год неизменно играл свою роль знаменитый князь Черкасский. Он пережил шестерых государей и никогда не был «отлучён». Услужливый, хитрый, умный, медлительный, как черепаха, он был скор в мыслях и истинный служака. Не замешан в казнокрадстве, не запускал лапу в кладовые России, но постоянно получал повышения по службе, награды, имения, крепостных, став в результате самым богатым человеком. Цена тому была немалая, он умертвил в себе все родственные чувства, всё живое и сердечное: ничего не сделал для того, чтобы помочь брату, когда тот обвинён был в нелепом заговоре, не сделал и шага навстречу Наталье Шереметевой, более того, не дал согласия на брак своей дочери с Петром Шереметевым. Варваре шёл уже тридцатый год, а она была всё ещё в девицах, фрейлина императрицы...
Казалось бы, далеко Анна с её прислужниками от ссыльных Долгоруких, тысячи вёрст отделяют, но — причудливы извивы нитей, неожиданны связи, а помыслы придворных интриганов быстрее птиц одолевают расстояния.
Началось с того, что Анне понадобился посланник в Англию, и она вспомнила про Сергея Долгорукого, служившего в Варшаве, в Лондоне. Как только узнали об этом при дворе, встрепенулись: как, опять эти Долгорукие? Нельзя их подпускать близко к трону, других ототрут! Надобно придумать что-нибудь и не вызволять их из дальних краёв! И придумали: послать своего человека в Берёзов, чтобы выведал он тайные их мысли, учинить такой розыск, с такими пристрастиями, чтобы «долгие руки» не потянулись к столице. Сумели они пробудить недремлющую подозрительность Ушакова, начальника Тайной канцелярии, и не заставили себя ждать дела тобольские, закипело дело! К тому же Ушаков поручил сие тонкое дело своему родственнику, тот явился в Берёзов, прожил там не одну неделю, всё выведал и — донёс...
А та дождливая и ветреная сентябрьская ночь будто самим сатаной была выбрана для чёрного дела: к берегу Сосвы причалила баржа, вышли солдаты и взяли всех, кого велено. Пятеро священников, братья Долгорукие, Семён Петров, Овцын, воевода Бобровский, три брата Васильевы, дьякон Кокоурин... Баржу ночью той прицепили к судну, казаки налегли на вёсла — и повезли всех в сторону Тобольска...
III
И вот уже полна Тобольская тюрьма...
Цепи впивались в тело Ивана Долгорукого. Кандалы врезались в щиколотки, в кисти рук. В глазах темнело, носились чёрные птицы. Несколько ночей уже не давали ему спать.
Даже оставаясь один, он слышал надорванный в криках голос повытчика: «Признаешь, что сказывал поносные речи на государыню? Чо молчишь?.. Говори! Я тебя в стенку задвину, завоешь! Соплями да кровью умоешься!.. Сказывай!»
Красный туман, как волчья пасть, стоял перед глазами. Бред мешался с явью, а хриплый голос не умолкал:
— Про Бирона сказывал, будто он знатно штанами крестил государыню?
— Сказывал... — слабо откликался князь.
— Заговор супротив государыни чинил?
— Нет...
— Врёшь, собака! Изблевал речи против трона!.. Брат твой уже признался, «Слово и дело» показал на тебя!
«Брат? Александр? — с ужасом взглянул князь на повытчика — Брат? Ежели так — то и жить незачем». Не знал доверчивый князь, что напоили Александра допьяна, чтобы развязать ему язык, и в таковом состоянии он крикнул «Слово и дело». И так были получены показания, которые губили всю семью. Не знал Иван Алексеевич и того, что, когда Александр пришёл в себя, ужаснулся словам своим, схватил нож и вспорол себе живот...
«Увы мне, окаянному! Увы всем Долгоруким!..» Память его мутилась, тело мертвело, а мысли, как птицы над Соевой, беспорядочно бились и бились. Чайки, лебеди, гагары... Шум хлопающих крыльев, визгливые голоса, кошачье мяуканье разрывали голову. Он слышал их днём и ночью...
А то вдруг выплывало что-то из иной, неземной жизни: Невская першпектива, Наталья на руках его, серебристый платок, испуганный взгляд. И ещё: комнатка в Берёзове, свеча, склонённая головка над шитьём. А потом белый туман над рекой, белые призраки, чёрные стволы елей, и вода белая, как расплавленное олово. И слабая улыбка возникала на его лице. Повытчик удивлялся, глядя на окровавленные улыбающиеся губы.
Многое можно вынести, если коротка боль, но ежели продолжается она месяц, и два, и четыре... Ежели унижена душа и вся княжеская гордость растоптана, ежели кожа висит клочьями и вывернуты суставы, то не тело — душа умирает. От такого человека можно добиться всего...
Спасала князя ещё лишь молитва. Молитву заключённых он повторял денно и нощно.
— Владыко, Господи, — шептали запёкшиеся губы, — в руках Твоих участь моя... Спаси по милости Твоей, не дай погибнуть во грехах моих и не допусти последовать нечистым желаниям плоти, оскверняющим душу, ибо я — Твоё создание, не презирай дело рук Твоих, не удаляйся, умилосердись и не посрами, не оставь меня, Господи, ибо я немощен... исцели душу мою, ибо я согрешил перед Тобой... Ибо Ты один только свят, один Крепкий, один Бессмертный, во всём несравненное могущество имеющий, и Тобою одним подаётся против дьявола и его воинства сила... Суди не по грехам моим, а по милосердию Божию...
Даже под ударами кнута арестант что-то шептал (уж не сошёл ли он с ума? — думал повытчик). А над князем опять кружили и бились птицы, клевали его, он слышал кошачий визг и хлопанье крыльев...
Дадим слово историку: «Долгорукий содержался в кандалах, прикованным к стене. Нравственно и физически измученный, он впал в состояние, близкое к помешательству, бредил наяву и рассказал даже то, чего у него не спрашивали, — историю сочинения духовного завещания. История духовного завещания — это было как раз то, что надобно Бирону».