Чупс: Десять лет её не видел. Дайте хоть посмотрю, как кожа лопается.

Санитар начинает процессию вскрытия. Берёт скальпель и медленно, но не без наслаждения, начинает ласкать черепную пустыню милой дамочки. Дамочка начинает сопротивляться – мало ли что захотел этот влекущий белохалатник.

Труп дамочки: Я, извините, вечером должна быть в нутре у своего любимца. Прическу мою прошу не трогать, хоть мне и нравятся ваши мужские пальцы в моих сверкающих кудрях.

Санитар: Да вы не дёргайтесь, когда вас умный человек режет.

Статогольша (всем окружающим): Я здесь, потому что хотел не этого. У меня есть высокопоставленный сосед. Когда тот забирается на табуретку, я обязательно причитаю ему о пышной его соломитости. Я прибыл сюда к вам с особенным миссионерским актом. Я - проповедник и большая голова. Я могу сейчас встать и начать разговаривать. Я будто бы чубчик смысла. Я сейчас вам заявление выдам. (После подготовки.) Я против человечества и мироздания. Я за абсолютное уничтожение всего.

Санитар: Мне тоже современность не нравится, но я же позволяю ближнему своему себе кость обтесать. Подумаешь, боль и мучения! На них может быть коптиться нужно с рождения, чтобы себя почуять.

Зубцов-Сумрач: Я рекомендую жить так, чтобы можно было съесть целый Мурманск.

Труп дамочки: Там уже обгладывать надо!

После вскрытия мертвенных осложнений, санитар вместе со своим телом удаляется назад в своё будущее. Оставшиеся мертвецы-самозванцы рассаживаются за большой стол и принимаются принимать питательные ванны.

Чупс (говорит тост): Да утопимся мы в крови младенческой.

Все выпивают.

Тахта (говорит тост): Одно радует - все погорим и кровью сгустимся.

Все выпивают ещё стаканчики.

Зубцов-Сумрач: Я бы тоже вселенную вальцеваться заставил, да у меня дети обрушились.

Гена Жорд: У тебя, мой тёплый, дети были, а сейчас что - людьми стали, получается?

Зубцов-Сумрач: А кто такие люди?

Тахта: Люди - это вши смерти.

Все: А-а-а-а-а-а-а! М-м-м-м-м-м-м! Бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу!

Зубцов-Сумрач (напившись воды): Я помню, как приехал в детский концлагерь "Зельбсмортята". Подхожу к детям, обнимаюсь, целую их в пробитый пулей лоб и спрашиваю: "А давайте все будем давиться, детишки?". Маленький такой, светленький,отвечает мне как отцу пуповинистому: "Мне нравится весаться. Я много рас весался!". Я спрашиваю: "А где же ты вешался, продолговатый? Где?" А он мне с остротой в позе: "На груди у матери!"

Все: А-а-а-а-а-а-а! М-м-м-м-м-м-м! Бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу!

Чупс (закусывает): В щели родительской мёрлись, а сейчас после вылупления просятся. Дай ты им пожить опалённо, чудотворка платенная.

Затейла (отталкивает Гену Жорда): Ты мне на ротационный механизм не дави, а то я тебя в поднырку стукну к опушке, безвольник!

Статогольша (трезвый, как чудесная плоть; в зал): Эти жаворонки всё пишут, читают, разговаривают, бегают и оттяпывают своим любимым тельца. Я в этом не вижу никакого смысла. Я вообще смысла не вижу.

Фёклуш: А чего на него смотреть? У него формы влекомой не присутствует. Смысл, смысл! Я без смысла живу, и мне давиться не разогревается. Хотя, можно разок - так, для теории.

Все оборачиваются на Фёклуша. Он абсолютно одет. Все заподазривают, что это личный секретарь смерти. Все встают из-за стола, вымываются, поправляют ближнему своему одежду.

Фёклуш (в зал, не обращая внимания на телодвижения мертвяков): Вот вы, мертвец, почему же вы умерли здесь, а показываетесь как живое существо?

Чупс (отвечает за зрителя, вдумываясь в его суть): Одна четырехпузная отпрыгала и теперь рожает от мужика. Вторая клялась в ликвидации вселенной, а сейчас булки мнёт своему сожителю и гордится. Всё живое надо постричь до оскаленного бруска. Жизнь бы прервать разом - там и начнётся бытийство.

Фёклуш (отвечает зрителю): Истина. Я вижу истину. (Задумался и застыл, указывая пальцем в зал.)