«Подслушивала», – догадалась я, испытывая робость, граничащую со страхом, перед этой невысокой грузной женщиной.

– Значит, Шенни, – повторила она, перекатывая имя на языке, а потом добавила: – Это моим внукам ты можешь врать, сколько угодно, но меня не проведешь.

Бряцанье ложек за шторой прекратилось, и я могла поспорить, что эти двое сейчас навострили уши. Но, видимо, бабуля знала внучков, как облупленных, потому, не повышая голоса, добавила:

– А если сейчас же не доедите, не уберетесь отсюда и не сделаете того, что я поручила, то никаких бегов водомерок вам не видать, как своих ушей!

За занавеской послышалось деловое и одновременно обиженное:

– Больно надо слушать, как лясы точат, у нас тоже свое дело есть.

– Да знаю я ваше «дело», – фыркнула бабушка. – Только и знаете, что перед подъездом новости стряпать. А мне потом перед соседками красней.

Перепалка закончилась прозаически: вместе с кашей. О ликвидации подчистую последней сообщил лязг ложек о металлическое днище мисок. А потом озорное:

–Ба, мы побежали, – и топот босых ног о половицы.

Карга повернулась ко мне:

– Так на чем это мы остановились? – и, глянув на притихшую меня, она присела рядом на край топчана. Ее руки сразу же потянулись к табуретке, что стояла рядом с моим изголовьем. Железная ложка и пузырек с мутной жидкостью гордо возвышались над облупившейся краской сиденья. Фло откупорила склянку и, накапав лекарства в ложку, поднесла ее к моим губам:

– Пей и не сопротивляйся, – приказала она.

Во рту разлилась горечь от микстуры и я, закашлявшись, спросила:

– Что это?

– Тебе должно быть хорошо известно, что это, – передразнив меня, начала старуха. – Ведь подобное лекарство, если верить целителю, ты принимала каждый день не менее трех лет. Оно гасило твою магию.

– А зачем мне его сейчас?

– А чтобы ты не рванула. Сказали постепенно, если оклемаешься, уменьшать дозу, а если помрешь – хоть не полыхнешь, – бесхитростно пояснила старуха.

С каждым ее словом вопросов у меня становилось все больше, однако и у собеседницы их оказалось изрядно. Впрочем, задавала она их в столь интересной манере, что они звучали скорее как ультиматум:

– Говоришь, что окромя имени ничего не помнишь? Ну–ну… Да и имечко явно не твое настоящее. Ты на него не откликаешься даже с первого раза. Рассказать то правду не хочешь?

Я лишь упрямо сжала губы и мотнула головой, а потом в свою очередь задала встречный вопрос:

– А зачем вы меня выхаживаете?

– За платой, – искривила губы старуха. – Олаф, племянник мой, и заплатил. Не захотел грех на душу брать. Целитель ведь тебя напоил зельем, чтобы значится ты не рванула, когда помирать будешь… Олаф то мог бы тебя по–тихому и скинуть куда-нибудь так, чтобы тела не нашли. В канаву какую, где бы и окочурилась. А он нет же, заладил: если на то воля Престололикого, чтобы ты жила, пусть так и будет. Дал мне денег, чтобы тебя выходила, и за микстуру заплатил, на всякий случай: если бы ты все же помирать надумала, то дом мой не спалила…

Ее бесхитростная речь была столь же цинична, сколь и правдива. И вот эта неприкрытая лестью и ложью правда отрезвила почище пощечины.

А старуха внимательно смотрела на меня, выжидала:

– Ну так как, не хочешь назвать настоящее имя?

– Шенни, – упрямо повторила я.

– Ну Шенни, так Шенни. Только учти, Шени, – она хмыкнула, – я в своем доме дармоедов не терплю. Пока отлеживайся, а если хочешь остаться, то придется отрабатывать свой кусок хлеба.

– Хорошо, – сипло согласилась я.

Фло потерла кончик длинного крючковатого носа:

– Мое дело предупредить. Ты же не из простых… по одёже было видно и по холеным ручкам… Так что смотри сама, сдюжишь ли? – провокационно закончила она.

Я слабо кивнула, и старуха уплыла на кухню. Вскоре оттуда послышался бас, бренчание посуды, а потом и вовсе потянуло крепким табачным дымом.