– Или оно нашло вас?

– А может быть и так, может быть и так... знаете, мне сегодня как обычно. И, - одним махом отец человека допил поданный ему стакан.
– Повторите. Очень, очень приятно.

Во мгновение ока на столе оказалась тарелка со стейком прекрасной говядины средней прожарки, с колечками красного лука, горошком и отличным соусом. Отец человека снова пригубил из стакана и принялся есть.

Прекрасно.

Восхитительно.

Это определённо стоит своих денег...

– Я так и знал, что увижу тебя здесь, ха-ха! Эй, Гильберто, принеси сюда стакан и целую бутылку! Ха-ха-ха!

– Иисус Мария, опять ты начинаешь! Ещё даже петь не начали!

– Никогда не бывает слишком рано!

– Может быть и так...

– Конечно так! А что же у тебя? И не ври, вот не бреши! Вижу же!

– Ну... Сын. Сукин кот, уж прости меня. Из дому ушёл.

– Бунтует или по делу?

– Говорит, что по делу. Но чёрт его знает. Он ведь уже давно ушёл. Месяц, кажется, может даже больше... Чёрт их поймёт, этих современных детей. Я его так никогда и не понимал. Ни в детстве, ни даже сейчас.

– А кто понимает? Думаешь я свою понимаю? Боже, порой мне кажется, что если я умру, то она всю семью пустит по миру всего за месяц! Как они вообще могут так жить?

Два друга пожали плечами почти синхронно. Именно в этот момент официант принёс бутылку и два стакана, разлил на два пальца в каждый и бесшумно отошёл.

– Вот и я не понимаю. Нет, знаешь, он ведь не бестолковый у меня, кость крепкая, хватка отцовая. Когда против меня пошёл...ух-х! Я его зауважал.

Отец человека покачал сам себе головой и позволил себе не согласиться.

– Убийство - не выход.

– Сказал мне человек, который убивал?

– Я не хочу об этом говорить...

– Мы должно об этом поговорить. Ведь до главного номера ещё долго, много времени.

И отец человека снова закрыл глаза, потому что атмосфера опять сменилась: вокруг запахло гнилой травой, скошенной травой, росой, и запахом загородного утра, когда в воздухе витают остатки старой пыли и выхлопных газов машин, но всё это ещё вкусно и не травит тебя.

Отец человека вспомнил первый раз, когда он убил. Его, закрывшего глаза, из одной комнаты в его мозгу, комнаты воображения, перенесло в другую комнату, комнату памяти, в те времена, когда фиолетовой луны нигде ещё не было, когда всё было ясно и понятно.

Самая большая трагедия отца человека заключалась в том, что в первых своих воспоминаниях он ещё кое-как помнил мать. Он не помнил лица, не помнил мягкости её рук, не помнил ничего, кроме глупого, как ему казалось, случая, когда они с ней шли в детский сад, а он перетянул через свою грудь белую резинку.

– Сними её, чего ты?

– Я как солдат, я как солдат!
– говорил тогда ещё не отец человека, а мальчик, имея в виду, что резинка очень похожа на белую портупею.

Его мать смеялась и всё было хорошо: светило солнце, ветер не пробирал до костей. Прекрасный момент.

А потом мать ушла из его жизни и, что всегда его бесило, он совершенно не помнил, как и не знал почему, хотя постоянно пытался понять её. Всю жизнь его воспоминания, связанные с матерью, были пропитаны чувством глубочайшей обиды.

Даже если она умерла, то почему она умерла? Почему не забрала его с собой, туда, в смерть, почему не осталась с ним?

Если ушла и бросила... опять же, почему?

Умерла или бросила?

Бросила или умерла?

По своей воле или нет?

Из этого и рождалась в нём дикая, неутомимая, ненасытная обида. Сама возможность того, что такая милая, такая дорогая ему, пусть даже и по воспоминаниям, женщина, могла уйти от него по доброй воле, будила в нём нечто, что он не мог описать, будучи маленьким, да и не смог бы описать до того, как повзрослел.

Именно это. Не холодность и ужас места, в котором он оказался, где были сотни таких как он, брошенных. Не то, через что он прошёл. Именно это чувство и сделало его тем, кем он стал.

Воображаемый сам себе отец человека воображаемо открыл воображаемые самому себе глаза и посмотрел на залу ресторана.

Конечно, в ней были женщины, красивые, идеальные и безликие, потому что воображаемые. Но даже несмотря на это к каждой из них отец человека ощущал невероятную по своей силе ненависть. Абсолютно нелогичную. Но как же можно было иначе?

Каждая из них - животное, способное придать.

Каждая из них понимает лишь грубую силу и удары в лицо.