Первым плакатом изобразили казаков в кубанках, рубящих шашками бегущих фашистов на фоне полупрозрачного древнерусского витязя на вздыбленном коне. Вверху даты одна под другой: 1242 и 1942. Внизу лозунг: ''Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет'' Александр Невский''.

— Что я тебе говорил, — подмигнул Коган. — И орден Александра Невского будет. Все подготовлено. Ждут только решения Политбюро.

Второй плакат с падающими и дымящимися немецкими самолетами и надписью менее оптимистичной, скорее призыв от безысходности: ''ТАРАН — ОРУЖИЕ ГЕРОЕВ'' именно так все буквы большие, а снизу плаката традиционное ''Слава Сталинским соколам — грозе фашистским стервятникам''.

— Нравится? — склонил Коган голову к левому плечу.

— Нет, — буркнул я. — Таран это… Это… Как заживо умереть заранее. А вот казачки нравятся. Оптимистично. И связь времен налицо.

Покачал головой политрук и ничего мне на это не сказал. Вынул из планшетки и протянул мне тонкую бежевую брошюрку из ''Библиотечки красноармейца''

— А вот это, как коммунист-агитатор, будешь читать ранбольным обмороженным бойцам по палатам, — политрук подмигнул. — Таково тебе второе партийное поручение. Первое ты выполнил. Теперь твоя палата жестокие романсы поет. Мещанство конечно, но все же не похабщина с уголовщиной. А теперь пошли обедать. Ты у нас нынче ходячий, так что в столовку общую направились.

— Слушай, Саша, как бы мне с полком связаться. А то стыдоба, понимаешь, в том, что у меня есть в Кремль на награждение идти, — пожаловался я.

— Что бы ты без меня делал? — политрук подмигнул для разнообразия левым глазом, — Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Смирнову я уже разъяснил твою проблему, а он вроде бы уже должен был все согласовать с Наградным отделом Верховного совета. Думаешь, ты первый такой?

После обеда у меня отобрали халат и выдали, как ходячему, байковую бежевую пижаму. Еще подумалось, что она с покойного полковника Семецкого. Но вовремя вспомнил, что тут все стирают и дезинфицируют.

Перевинтил на нее ордена с халата.

Обулся в черные бурки на босу ногу. Хорошо, тепло, но некрасиво. Была бы кожаная отделка черной — было бы в самый раз. А так… коричневая только на белом войлоке смотрится. Но белый войлок по определению генеральский. Мне не по чину.

Сдавая халат сестре-хозяйке, выпросил портянки. Выдала, ношеные, но чистые.

И с чистой совестью пошел в курилку, пока она пустая, а то за разговорами с Коганом так покурить и не успел.

Скоро обмороженные бойцы, те, что выздоравливающие, ходить начнут, забьют курилку напрочь. И провоняют весь госпиталь своими мазями и махоркой. А их всё несут и несут. Немногочисленные санитары с ног сбились.

Накурившись, спросил у дежурной сестры палату, где обмороженные бойцы, вменяемые к восприятию. Путь на поправку имеют.

Вошел, духан гнойный как доской по носу ударил. Не удержался, открыл форточку свежему морозному воздуху.

— Одеялами закройтесь, товарищи бойцы.

Вынул выданную политруком брошюрку. В. Горбатов. ''О жизни и смерти''. Воениздат, 1941 год. Посмотрел из любопытства в исходные данные. Выпустили в середине декабря. Свеженькая агитация. Но оказалось даже не агитация, а художественное слово.

Бойцы затихли, ожидая.

Раскрыл наугад и стал читать.

– ''Товарищ. Сегодня днем мы расстреляли Антона Чувырина, бойца третьей роты. Полк стоял большим квадратом, небо было сурово, и желтый лист, дрожа, падал в грязь, и строй наш был недвижим, никто не шелохнулся''.

Бойцы в палате превратились в одно ухо и даже шушукаться, как школьники прекратили. А продолжил, не напрягая голоса, читать скупо, скучно, не как артист, и даже не как Коган умеет.

– ''Он стоял перед нами с руками за спиной, в шинели без ремня, жалкий трус, предатель, дезертир Антон Чувырин, и его глаза подло бегали по сторонам, нам в глаза не смотрели. Он нас боялся, товарищей. Ведь он нас продал.

Хотел ли он победы немцу? Нет, нет, конечно, как всякий русский человек. Но у него была душа зайца, а сердце хорька. Он тоже вероятно, размышлял о жизни и смерти, о своей судьбе. И свою судьбу рассудил так: ''Моя судьба — в моей шкуре''.

Ему казалось, что он рассуждает хитро: ''Наша возьмёт — прекрасно. А я как раз шкуру сберёг. Немец одолеет, — ну, что же, пойду в рабы к немцу. Опять же моя шкура при мне''.

Он хотел отсидеться, убежать от войны, будто можно от войны спрятаться! Он хотел, чтобы за него, за его судьбу дрались и умирали товарищи, а не он сам.

Эх, просчитался Антон Чувырин! Никто за тебя драться не станет, если ты отойдешь в кусты. Здесь каждый дерется за себя и за Родину! За свою семью и за Родину! За свою судьбу и судьбу Родины! Не отдерёшь, слышишь, не отдерёшь нас от Родины: кровью, сердцем, мясом приросли мы к ней. Ее судьба — наша судьба. Ее гибель — наша гибель. Ее победа — наша победа. И когда мы победим, мы каждого спросим: что ты для победы сделал? Мы ничего не забудем! Мы никого не простим!

Вот он лежит в бурьяне, Антон Проклятый — человек, сам оторвавший себя от Родины в грозный для нее час. Он берёг свою шкуру для собачьей жизни и нашёл собачью смерть.