— Но шпалу-то тебе дали?

— Дали. Но в Тюмень, как надеялся, не взяли. А тут в округе на меня стали со всех кабинетов косо смотреть. Каждый же в чем-то замешан. То, что в Москву осетровые балыки да муксуна чемоданами отсылают в Разпредупр, чтобы по ротации куда-нибудь в теплые края распределили, тут вообще почитается за мелочь. А балыки эти, как сам понимаешь, неучтенные нигде. В итоге кинули мне еще шпалу в петлицу и сослали за речку в Лабытнанги большим начальником, на железной дороге хищения искать. Мое счастье, что я еще нацкадр, русского давно бы уже замордовали.

— Ну, за твое хантыйское счастье, — поднял я рюмку с морсом чокнуться.

— А у тебя какое счастье? — повторил мой жест Ваня самогоном.

— У меня? Еврейское, какое же еще? — смеюсь.

— А что такое еврейское счастье?

— Еврей покупает яйца по рублю за десяток, варит и продает вареные по рублю за десяток. В чем гешефт? — спрашивают. Отвечает: во-первых, я при деле, а во-вторых, навар мой.

— У нас счастье лучше, — смеётся Ваня. — Наше счастье: украсть ящик водки, водку продать, а деньги пропить.

— Как дальше жить думаешь? — интересуюсь у одноклассника.

— Достиг я в карьере своего потолка. Выше, Лёша, меня уже не пустят. Жениться думаю, детей завести пяток, да и врастать в Лабытнанги. Место это, если подходить как к своему, очень даже неплохое. Опять же ''чугунка'' есть. Она работы будничной исправно подбрасывает.

— Присмотрел уже: на ком жениться?

— Есть. Как не быть? Хорошая девочка. Красивая. Коми по национальности. Только подарка необычного требует.

— Что требует?

— Иголку необычную, чтобы шкуры хорошо шила. А где я ее возьму, если по всей округе обычную-то иголку не найти. Это я тебе говорю. Я тут, что угодно найти могу, кроме того, чего вовсе нет.

— Подожди, — хлопнул я его по плечу и вышел в комнату.

Обратно вошел уже с парусной боцманской иглой в руках.

— Такая подойдёт?

— Лёша, благодетель! — взревел обрадованный жених. — Это откуда такая роскошь?

— По случаю досталась, — пожал плечами. — Такой иглой паруса сшивали в царском флоте. Владей. Тебе мой подарок на счастье.

— Проси, что хочешь? — бормочет Ваня, вертя большую бронзовую иглу в руках.

— От тебя? Самую малость: если меня убьют, то помоги матери оформить Лизиного ребенка, как моего законного сына.

— А ты, я смотрю, еще тот ходок. Когда только успел?

— Дурное дело оно нехитрое. Так получилось. Но о ребенке я должен позаботиться заранее.

— Можешь не беспокоиться. Чем могу всегда помогу.

Стукнула в сенях дверь — или мать с работы, или Лиза со школы.

Приложил я палец к губам.

Ваня понятливо закивал.

Отпуск в размеренное русло вошел. Лиза у кого-то достала коньки-снегурки, которые к валенкам привязываются и стали мы с ней завсегдатаями катка в городском саду. Заряжались энергией перед ночными ее тратами.

Погода устоялась. Минус пять где-то по Цельсию, а солнышко уже по-весеннему припекает. Местные говорят, что им лета не надо, оставьте такую погоду круглый год. И комфортно, и гнуса нет. А рыбу можно и из полыньи багрить. Хариус, к примеру, весной оголодавший на кусок портянки ловится исправно. А то и совсем голый крючок хватает.

По дому делать совсем нечего мужику. Дрова еще по осени заготовил Лизкин отец — на две зимы хватит. Разве, что двор весь от снега вычистил. Да воду таскал.

Подарки свои женщинам раздал. Мать особо иголкам обрадовалась. Сказала, что войну они теперь точно переживут.

Только белый оренбургский платок припрятал я до времени. И не прогадал.

На третьей неделе парить меня вошла в парную с вениками не Лиза, а мать. На мой недоумённый взгляд, она только перекрестилась и торжественно сказала.

— Слава богу! Снизошла до нас Царица небесная. Лиза четвертый день кровь не роняет, хотя должна была уже. Спасибо, сын. Уважил.

А потом на радостях меня так вениками отходила, что в мыльню я еле выполз.

Когда Лизавета приготовилась ко сну и стояла посередине жарко натопленной комнаты на оленьей шкуре босая в одной ночной сорочке, я ей на плечи накинул этот оренбургский пуховый платок.

— Мама сказала? — откликнулась догадливая девушка.

— Да. — Не стал я отпираться.