— Что это за князь, да ещё — и великий?! Оборонить Новгород не может!.. Тогда нам и князей не надо!..

— И дедам нашим такое не в память!.. Нам дань платят, а не мы!..

— Ставить щит!..

— Ты нас веди, Рогович!.. Умеешь!.. Человек военный!..

— Тебе веруем!..

— Ишь ты! — послышался опять злобный крик против Ярославича. — О татарах пекётся... Как бы не обедняли!..

— На нём будет крови пролитие! А мы с себя сымаем!..

— А посаднику Михайле — самосуд!..

— За Святую Софию!..

— За Великий Новгород!..

Рогович Милонег прислушался: явственно доносился звон клинков о доспехи, хрясканье жердей. Слышно было, как вышатывают колья из частоколов и плетней.

Кто-то из толпы выкрикнул весело:

— Драча! Пружане с козьмодемьянцами схватилися!..

Из маленькой каменной сторожки, приоткрыв дверь, высунул голову летописец-пономарь. Он тут же и проживал, при церкви Иакова, близ которой ревело дикое вече. Он испуганно перекрестился, увидав, что творится. Некоторое время он, превозмогая страх, вслушивался. Вдруг обнажённая по локоть сухая женская рука схватила его сзади за ремённый поясок подрясничка и рывком втянула обратно, в сторожку. Это была пономариха. Большие дутые посеребрённые серьги её качались от гнева.

Пономарь, слегка прикрывая голову — на всякий случай, если рослой супруге вздумается ударить его, — проследовал бочком к своему налою для писанья, на котором раскрыта была его летопись.

Трое пономарят, белоголовые, от десяти до четырёх годочков, кушали просяную жидкую кашу, обильно политую зелёным конопляным маслом. Четвёртый ребёнок лежал ещё в зыбке, почмокивая соскою на коровьем роге.

Пономариха, закинув крючок двери, принялась отчитывать мужа. А он уже обмакнул перо и вносил в свою тетрадку всё, чему стал свидетель. Он лишь с пятого на десятое, как говорится, слышал слова, которыми его честила супруга.

— Окаянный! — бранилась пономариха. — Ровно бы и детям своим не отец! Вот ударили бы тебя колом по голове твоей дурной, ну куда я тогда с ними? Много ты мне добра оставишь? И моё-то всё прожил, которое в приданое принесла.

— Не гневи бога, Агаша! — ответствовал пономарь. — Коровка есть... порошята... курочки, утки, гуси!.. У других и этого нету.

Пономариха только головой покачала.

А пономарь Тимофей, время от времени успевая кинуть ответное словцо супруге, продолжал писать свою летопись, произнося вполголоса то, что записывал.

— «О боже всесильный! — и вычерчивал на пергаменте и произносил он. — Что сотворим? Раздрася весь город на ся! Восстань велика в людях. Голк и мятеж!.. Александр Рогович, окаянный строптивец, иконник, гончар, злую воздымает прю на князя Олександра!.. И чего ему надо? Всего у злоокаянного много: и чести от людей, и животов!.. Несть ли в Деяниях: «Князю людей твоих, да не речеши зла! Начальствующего в народе твоём не злословь!..» Ох, ох, творящие непотребное! Полно вам складывать вину на князя! Ну, да ведь солнышка свет сажей не зачернишь! «Александр» же эллински означает «защита мужей»!.. Добрый страдалец за Русскую Землю, как деды и отцы его!..»

Летописец вздохнул. Печально усмехнувшись, пробормотал:

— Злая жена — хуже лихоманки: трясца — та потрясёт, да и отпустит, а злая жена и до веку сушит!..

— И пишет, и пишет, только добро переводит!.. — со злостью отвечала ему супруга.

Этого не мог снести пономарь.

— А не твоего ума дела!.. — огрызнулся он. — Труд мой потомки благословят!..

— Ну как же! — воскликнула пономариха. — Дожидайся! Вон ходил ко князю со своей книгой, у самого владыки, у Кирилла, побывал, а здорово он тебя благословил!..

Это иапоминанье было одним из самых больных для пономаря. Он и впрямь представлял Невскому летописание своё, ища пособия, ибо дорог был пергамент и киноварь, а и тем паче — золото, растворенпое для заставиц. Однако Александру Ярославичу было не до того, он передал деегшсанио пономаря владыке Кириллу, а тот, прочитав ли или же только просмотрев, сказал с грустной и снисходительной улыбкой, когда князь спросил его, есть ли что дельное в труде пономаря Тимофея:

— Что может простец сей потомству поведать о тебе? Сам невежда и умом грубый поселянин. Дееписание его токмо повредить может. Ты сам посуди, государь: пишет сей простец: «Взяли князь Олександр, и Василей, и вси новгородцы мир с дворянами рижскими, и с бискупом латинским, и с князем мейстером на всей воли своей. И тут же, в одном ряду и того же дня, означено у него: «Бурёнушка наша отелилась. Теля доброе. Ребятки радуются: молочка прибыло. И — Огафья...»

Владыка рассмеялся.

— Нет, князь, — сказал он вслед за тем с глубоким убежденьем. — Не сочти сие лестью. Деяниям твоим — Иосиф Флавий... Георгий Амартол... Пселл-философ... А издревле живших — Иродот, Плутарх!..

И пономарь Тимофей получил вместо ожидаемого пособия суровый выговор от владыки.

— Советую тебе престати, — сказал Кирилл. — Не посягай на неподсильное тебе. А жить тяжело, то готовься: велю поставить тебя в попы!..

Молчал пономарь. Крепился. Занё — владыка всея Руси глаголет. А потом не выдержал и, поклонясь, ответствовал: