— Прости, владыка святый, но где ж мне, худоумному — в попы: я ведь только буквам учился!.. Риторским астрономиям не учен...

Владыка долго смотрел на него. Наконец сказал:

— А и горд же ты, пономарь! Ступай!..

И вот сейчас злой попрёк жены разбередил больное место у непризнанного летописца. Он, всегда столь робкий с женою, взорвался, отбросил плохо очиненное или уже задравшееся перо:

— Вот и примется стругать, вот и примется стругать!.. И ведь экая дура: мужа стружет! А нет чтобы перьев мужу настругати!.. Эх, добро было Нестору-летописцу: зане монах был, неженатый... никто его не стругал!..

Посадник Михайла, услыхав звон колокола и смятенье в народе, выехал верхом в сопровождении одного лишь слуги усовестить и уговорить восставших. Но его не стали слушать, сразу сорвали с седла и принялись бить. Слуга ускакал.

— Побейте его, побейте!.. — кричали вокруг растерявшегося, ошеломлённого старца. — Переветник!.. Изменник!

Были и такие, которых ужаснуло это святотатство — поднять руку на человека, в коем веками воплощались для каждого новгородца и честь, и воля, и власть, и могущество великого города.

— Не убивайте!.. Что вы, братья? — кричали эти. — Посадника?! Разве можно?! Давайте пощадим старика!

— Хватит с него и посадництво снять!.. Пошто его убивать? — старой!

Но их отшибли — тех, кто кинулся выручить старца.

— Какой он нам посадник? — грозно заорали те, кто волок старика на Большой мост. — Кто его ставил? Топить его всем Великим Новгородом! Изменник!..

И в продымлённом свете факелов, метавшихся на сыром ветру, толпище, валившее к Большому мосту, к Волхову, ринулось с горы, что перед челом кремля, — прямо туда, вниз, где хлестался и взбеливал барашками уже тяжёлый от стужи, словно бы ртутью текущий, Волхов.

С посадника сбили шапку. Седые волосы трепал ветер. Его били в лицо. Он плохо видел сквозь кровавую пелену, застилавшую глаза, да и плохо уж соображал, что с ним и куда его волокут.

— Ох, братцы, куда меня ведут? — спрашивал он, словно бы выискивая кого-то в толпе.

Ответом ему был грубый, торжествующий голос:

— Куда? До батюшки Волхова: личико обмыть тебе белобоярское — ишь искровенился как!..

Жалевшие его и хотевшие как-нибудь спасти, советовали ему:

— Кайся, старик, кричи: «Виновен богу и Великому Новгороду!..»

Михайла Степанович гордо поднял голову:

— Нет! Не знаю за собой вины пикоторой!..

Кем-то пущенный камень величиною с кулак ударился в его большое возлысое чело. Посадник был убит...

Толпа охнула, и стали разбегаться: кто в гору, а кто — вдоль берега.

А на берегу Волхова, озаряемый факелами, уже близ самого въезда на мост, показался исполинского роста посадник. Сверкал от пламени его шлем, реял красный плащ...

Это был Невский.

Беспощадно расправился с мятежом князь Александр. Он решил карать без милости. Целый месяц держался в городе со своею дружиною и с теми, кто привалил к нему, Александр-Милонег Рогович. Было время, что и не знал народ, за кем суждено остаться Новгороду: или за князем, или за гончаром? Бояре, купцы да и всякий зажиточный упали уже перевозиться со своим скарбом то на одну, то на другую сторону Волхова, да хоронить своё рухлишко то при одной церкви, то при другой!

А отчаявшийся в спасенье и уж решивший, видно, что семь бед — один ответ, чёрный люд новгородский, пошедший за гончаром, кинулся на бояр, на купцов богатых, чтобы хоть напоследок усладить свою душу страхом и трепетом вековечных своих врагов и хоть перед смертью неминучей, а наступить им на горло.

— Пускай знают вдругорядь! Горлоеды! Бояре, купцы... только то и знают, что гортань свой услаждать!.. Трудимся на их!.. Потом нашим жиреют!..

И, чуя неизбежность скорой княжой расправы, новгородцы подбадривали друг друга:

— Один за одного умереть. Не надо нам князя никакого!.. У нас — лён — князь.

Пускай казнит, вешает: Адам привычен к бедам!..

— А мы татарам не данники!

— Головою своею повалим за Великий Новгород!..

— Зажигайте дворы боярски!..

И зажигали. Но худо горело: осень поздняя, дождь, снег, мокреть — тёс намокнул. Да и в богатых домах было чем заливать: из Волхова трубами деревянными, а где и свинцовыми, вода проведена чуть не в каждый боярский дом!.. Да и Александр-гончар сам пресекал поджоги. Двоих, кого с кресалом да с кремешком захватили под сенками, тут же на воротах и повесили. А всё же таки успели — пожгли некоторых. Ну, да ведь это что?! Не видать, где и сожжено. Ведь двенадцать тысяч дворов в Великом Новгороде!.. Зато крови столько пролилось, что хватило бы и не такой пожар затушить!..

«От грозы тоя страшныя, от восстания людского, — так записывал в свою летопись пономарь, — вострясеся град весь, и нападе страх на обе стороны: на Торговую, а и на нашу. И от сей от лютой брани, и усобного губительства начата и бояре, и купцы, и житьи люди животы свои носити в церкви. Ох, ох, не пользует, видно, имущество в дни ярости... Плакала богородица вечорась у нас, здеся, в нашей церкви, у Святого Иакова в Неревском конце!..»

В городе начался голод: кадь ржи — сорок гривен, кадушка овса — пять гривен! Невский пресёк пути. Низовской хлеб не шёл. Торговля упала. Чужестранный гость — немчин, готянин, литвин спешили утянуть ноги. Оба двора торговых — и Немецкий и Готский, — каждый во главе с ольдерманом своим, всячески вооружённые, затворились за крепким острожным тыном, обставились кнехтами — сторожами, спускали на ночь лютых огромных собак, не кормя их...