— Ну, пошла, пошла!.. — неодобрительно прерывал её Александр. — Да полно тебе!.. А вот что замолишься ты да запостишься когда-нибудь до смерти, то это вот верно... Княгиня ведь, не монахиня!..

Его тоска по настоящей государыне-супруге и явилась там, в Переславле, быть может, истинной основой вспыхнувшей в его сердце любви к Дубравке.

Почти с первой же встречи, когда Дубравка покинула свадебный пир, оскорблённая появленьем Чагана, открылась ему в ней прирождённая супруга властителя. «Да! Это не то что моя Васса!..» — думалось ему, как ни стыдился он этих мыслей, как ни боролся с ними.

Александра Ярославича и сейчас раздражала Васса тем, что, любовно хлопоча вкруг него, ради того, чтобы отдохнуть ему телесно, она совсем не полюбопытствовала, откуда он только что приехал, и совсем не заметила, что супруг её ныне приходит к ней победителем и победителем из такой битвы с буйным городом, которая ещё вряд ли когда прежде выпадала на его долю. А он-то шёл к ней — и отдохнуть у неё, и рассказать ей, какое страшное вече сегодня переборол он!

И Александру захотелось, в раздражении на Вассу, сказать ей что-либо неприятное и осуждающее.

— Вот что, княгиня, — суровым голосом, которого она страшилась больше всего на свете, молвил он. — Давно собираюсь тебе сказать, да всё забываю. Распустила ты этих паломников своих, ходебщиков по святым местам, пилигримов, что дальше некуда! У тебя ведь все — святенькие. Доверчива ты очень. И многие из них и не монахи, не попы. И ни в каком Ерусалиме они и в жизнь свою не бывали. Беглые. От оброка скрываются. От боярина твоего бегают. Я вот велю Андрей Иванычу как-нибудь всех их перебрать, кто чем дышит, — эти твои богомольщики, ходебщики — не сидится им дома!

Княгиня Васса смиренно опустила голову.

— Хорошо, Саша, — отвечала она. — Скажу Арефию-ключнику, чтобы строго проверил всех...

Она придвинула к его креслу маленький восьмиугольным столик, накрыла его белым как снег полотенцем и поставила, взятые из погребца и для него припасённые, курицу и кувшин с кахетинским, и его любимую большую чару, из которой пил в день свадьбы, уж почти скоро двадцать лет тому назад, и которую она свято берегла на эти его приходы.

— А ты? — спросил он, готовясь приняться за еду.

Она покачала головой и смутилась. Он понял.

— Ну понятно, — сказал он, улыбаясь, — ведь пост сегодня... Ну, не осуди!

— Да что ты, Саша!.. Где ж тебе посты соблюдать!.. То — на войне, то — в дороге, то — у татар!.. Да с тебя и сам бог не спросит!..

Александр, как бы в сомненье, покачнул головою.

— Ну не знаю!.. — сказал он. — Хотя на днях Кирилл-митрополит говорил мне: дорожному, да недужному, да в чуждых странах обретающемуся пост не надлежит!..

Том временем княгиня устроилась на подлокотнике его кресла, взяла блюдо и принялась бережно отделять от костей куски куриного мяса — белые, длинные, волокнистые — и кормить ими Александра и время от времени подносить к его устам чашу с вином.

Он снисходительно-ласково потрепал её белоснежную узкую руку.

— Да у тебя здесь чудесно!.. — сказал он. — Однако дай-кось я сам: люблю с косточки кушать.

Он взял из её рук остатки курицы и, разламывая и разворачивая своими сильными пальцами сочно похрустывающие косточки, принялся есть с той отрадной для глаза мужественной жадностью, с какою вкушает свою заслуженную трапезу пахарь и воин.

Горячая слеза капнула на щёку Александра. Княгиня, державшая чашу с вином, поспешила поставить её на место.

Александр перестал есть, поспешно отёр пальцы о полотенце на столике и обеспокоенно повернулся к ней:

— Что с тобой?

Она склонилась молча к его голове и плакала. Когда же он стал отымать её лицо от своего плеча, чтобы заглянуть ей в глаза, она выпрямилась, стряхнула слёзы, и у неё стоном горлинки, терзаемой ястребом, вдруг вырвалось:

— Господи!.. А что же Вася-то наш кушает — там, в темнице в твоей, в порубе? — И она зарыдала.

Невский вздрогнул от неожиданности. Он полагал, что ей, матери, ничего ещё не известно о заточении сына. Он запретил ей что-либо сказывать. Сам же он хотел сказать, что Василий отбыл на время во Псков.

Стужей пахнуло на княгиню от слов, которыми он ответил на её жалобный возглас:

— А право, не знаю, чем их там кормят! — сказал он. — Не любопытствовал!.. Да надо полагать, курятинкою не балуют, вином не поят... Приказывал я, чтоб хлеб-вода дадены были...

— Господи! — опять скорбно воскликнула княгиня, глядя молитвенно на иконы. — Да как помыслю, что он, Васенька мой, отрок ещё, — и в темнице, с убийцами... и на земле спит, на соломе гнилой, — сердце кровью подплывает! Да что же это такое? — выкрикнула она и заломила над головой сплетённые руки и завыла, как воют простые бабы над покойниками.