— Ладно. Придётся на сей раз поверить. В чужое сердце окна нет, — сказал сурово Александр.

Чегодаш кинулся перед ним на колени. Стукнувшись лбом об пол, он воздел обе руки пред Александром:

— Княже, прости!.. Закаиваюсь волхвовать!

Суровая усмешка тронула уста Невского.

— Ладно, — сказал он, — отпускаю.

Вне себя от счастья, Чегодаш на карачках, пятясь задом и время от времени стукаясь лбом об пол, выполз из комнаты.

...В тот же вечер он пировал, на радостях, вдвоём со старинным дружком своим, Акиндином Чернобаем, мостовщиком. Бутыль доброго вина стояла перед закадычными дружками. Рядом — тарелка с ломтями чёрного хлеба, блюдо с балыком и другое — с солёными груздями.

Прислуживала хозяйка Чегодаша, унылая, замордованная мужем, недоброго взгляда женщина.

Чегодаш хвастался. Акиндин Чернобай, время от времени похохатывая и подливая самогонное винцо, внимал приятелю.

— Ну што они со мной могут, хотя и князья? — восклицал Чегодаш. — Я его, Олександра, вокруг перста обвёл!.. Нет, молод ты ещё против Егория Чегодаша, хотя ты и Невской!.. Слышь ты, — говорил он, тыча перстом в толстое чрево Акиндина, — ну, схватили они меня, заковали в железо, привели к ему... Глядит он на меня... А я и пошевельнуться не могу: руки скованы, ноги скованы... ведь колодку набили на ноги, окаянные... Ну, наверно, думает про себя князь-от: «Теперь он — мой!» А я от него... как вода промеж пальцев протёк!..

— Да как же это ты, кум? А? — спросил Чернобай. — От этакого зверя уйти?..

— Ха!.. — бахвалясь, произнёс Чегодаш. — Да ему ли со мной тягаться, Олександру! Есть у меня... — начал было он, приглушая голос, но тотчас же и спохватился и даже отодвинулся от Чернобая. — Ох нет, помолчу лучше: неравно пронесёшь в чужие уши!..

Купец обиделся.

— Ну что ты, кум, что ты! — восклицал он. — Во мне — как во гробе!..

И несколько раз начинал и всякий раз сдерживал Чегодаш готовое сорваться с языка тайное своё признанье. Наконец он решился:

— Лукерья, выйди отсюда! — приказал он своей бабе. Та, не прекословя, хотя и злобно сверкнув глазами на собутыльников, вышла в сенки.

Тогда, придвинувшись к самому уху Акиндина, колдун прошептал:

— Есть у меня из змеиного сала свеча!..

Александр круто повёл следствие. Он подозревал, что «корешишко от гнетишныя скорби», отваром коего поили Дубравку, отнюдь не столь был безвреден, как пытался это представить Чегодаш.

Попадья Анфиса была допрошена и во всём созналась.

Была очная ставка и с боярыней Марфой, и с боярыней Маргаритой. Итогом этой очной ставки для той и другой было то, что они обе изъяты были из двора княгини. Дальше судьба их была различна. Шустрая Маргарита выпросила себе пощаду: Андрей Ярославич внял большим заслугам её покойного мужа, ещё отцовского стольника, который погиб с князем Юрьем на реке Сити. Боярыне Маргарите пришлось только выехать из Владимира в своё дальнее сельцо. Боярыне же Марфе была объявлена ссылка в Белозерск.

Легче всех отделалась попадья Анфиса. Сперва Александр и Андрей решили было её отпустить: «зане скудоумна и суетна». Однако донесли на неё вовсе уже неладное: когда Дубравка стала недомогать, попадья Анфиса, которая сразу возненавидела юную княгиню, якобы за гордыню её и недоступность, стала будто бы пророчить ей скорую смерть. «Южное солнышко закатчивее северного!» — будто бы напевала попадья то одному, то другому из придворных.

— А и впрямь глупа! — покачав головою, сказал Александр.

— На псарню суку! — закричал Андрей Ярославич, весь багровея. — Батожьём её до полусмерти!.. Ну! — притопнув ногою на двоих дверников, стоявших позади попадьи, крикнул он.

Они подхватили воющую и оседавшую на ноги Анфису и поволокли.

Александр Ярославич поморщился.

— Напрасно... напрасно, брат! — сказал он, когда они остались вдвоём в комнате. — Огласка большая... да и не нашего суда её провинность. На то митрополия суд: зане церковный она человек — попадья.

Андрей вспылил.

— Поп Василий не приходской священник, а мне служит! — возразил он. — А впрочем, ведайся ты с ними, как знаешь... В твои руки передаю всё это дело...

Вечером к Александру прибыл митрополит Кирилл.

Уже из того, что владыка, обычно посещавший его запросто — в скуфейке и в простой монашеской ряске, хотя и с панагиею на груди, — на этот раз был одет в полное владычное одеяние, Александр понял, что предстоит беседа о злополучной попадье.

Однако митрополит начал не о том. После обычных расспросов о тяжком, только что свершённом пути, о здравии князя, Кирилл стал жаловаться на нечестие и многобуйные утехи владимирских граждан.

— Разве то христианские праздники правят? — горестно восклицал он. — В божественные праздники позоры бесовские творят, с свистаньем, с кличем и с воплем. И скоморохам плещут в долони свои. И за медведем водимым текут по улицам, и за цыганками-ворожеями влекутся!.. А церкви пустуют!.. Мало этого. Близ самых стен церковных сберутся скаредные пьяницы и станут биться меж собою дрекольем. И даже до смерти... И слову пастырскому не внемлют, и салу духовного не чтут!.. Не повелел ли бы ты, князь, — тебя послушают! — прекратить побоища эти... и пьянство?