Филарету донесли, что поляки хозяйничают в его родимом гнезде — старинном доме на Варварке. Охваченный тревогой, он и спешил в Чудов монастырь, чая услышать слова утешения и узнать новости. Однако келью Амвросия он нашёл пустой, а находившийся по соседству монашек таинственно сообщил, что бояре решили все дела поручить боярину Ивану Безобразову. Он выехал в Краков с благодарственным письмом «Димитрия» к польскому королю, между тем ему было дано от бояр тайное поручение к литовскому канцлеру Льву Сапеге — передать королю желание бояр видеть на русском престоле его сына Владислава. Бояре кручинились о том, что им навязали в цари негодного человека, тирана и распутника. Но Сигизмунд отказал им в свидании с Сапегой. Ясное дело, Сигизмунд опасался, как бы крамольный замысел русских бояр не бросил на него тень. В Кракове находился лично преданный «Димитрию» Бучинский, и от него не укрылось бы свидание русских бояр с человеком, занимающим важный пост.

Сигизмунд был доволен делегацией, но он был недоволен самозванцем, от которого видел одни досады. Да и сама мысль о русском престоле отвечала его давним замыслам. Он сумел незаметно шепнуть боярам, что не станет им препятствовать «промышлять о самих себе».

Услышав этот рассказ, Филарет подумал: «Оно бы верно: промышлять о себе давно пора, да, видно, Господь лишил нас разума, ежели сами допустили возвести на престол еретического волка».

...Филарет понимал, что отпадением от православия Лжедимитрий был обязан польской подмоге в его борьбе за престол да ещё умелым интригам иезуитов. Но знал ли самозванец, что они вели интриги за его спиной, умышляя заменить его польским ставленником? Многие замечали, что царь доверчив паче меры. Иные же говорили, что он слишком полагается на самого себя.

Филарет думал о нём другое. Ставший волей судьбы русским царём, бывший дворовый человек бояр Романовых, а затем монах Григорий Отрепьев остался всё тем же Юшкой, которого он хорошо знал. Та же подростковая порывистость и неумение просчитывать вперёд свои действия, та же шалость в отношении к вере и непонимание греха, та же легкомысленная дерзость в обращении с достойными людьми. И этому человеку, неспособному управлять самим собой, боярским попущением доверено управлять державой?!

Но, думая так, Филарет не позволял себе вдаваться в воспоминания о том времени, когда Юшка жил на романовском подворье, а затем Романовы вместе с другими боярами заботились о судьбе будущего «Димитрия»: поместили его в привилегированный Чудов монастырь, определили на службу к самому патриарху Иову. А тем временем в державе насевалась смута, имевшая роковые последствия для царя Бориса.

Нет, Филарет отгонял от себя эти воспоминания. По складу своего ума, признающего только То, что обеспечивало ему личную выгоду, Филарет обращался с фактами по своему усмотрению. Будущее благополучие было ему дороже истины. Она в его рассуждениях часто затушёвывалась тонким расчётом. Человек многоопытный, мудрый, он мог предвидеть, что поведение самозванца, давшего полную волю полякам, вызовет смуту, но и об этой беде он думал применительно к собственной выгоде. Нет худа без добра. Не смута ли погубила Годунова? Погубит и самозванца.

Филарета, разумеется, не могло не тревожить разрушительное действие смуты на общество и державу, но мыслил он главным образом о том, укрепятся ли права Романовской династии на трон, как это было при царе Фёдоре.

Всё это позволяло Филарету терпимо относиться к самозванцу и его польскому окружению. Он чувствовал, что время Романовых ещё не пришло. Мишатка мал, значит, надо переждать непогоду: «Временем в горку, а временем в норку».

«Димитрию» было по душе мудрое спокойствие Филарета, тем более что в среде бояр были многие нестроения. В то время в ходу были доносы, но наушникам нечего было сказать дурного о Филарете.

Однажды самозванец призвал его для приватной беседы. Сам он казался расстроенным. Невзрачное лицо выражало беспокойство. Маленькие глазки искательно всматривались в Филарета, словно новый царь нуждался в его участии.

Филарет всё это видел и понимал. «Димитрий» был удручён тем, что Марина Мнишек, его долгожданная невеста, долго не ехала. Видимо, она не была уверена в прочности положения своего будущего царственного супруга, оттого и не спешила уезжать из Польши. Самозванец догадывался об этом, и самолюбие его страдало.

Филарет знал, что верный царский слуга Басманов, искренне привязанный к «Димитрию», в душе сокрушался вместе с ним и за его спиной поругивал «сквернавицу». Лишь из любви к царю он проявлял особое усердие, чтобы добыть лучшие заморские ткани и украшения к её приезду. В царский дворец доставили целый воз соболей, которые ценились иноземцами дороже всех заморских тканей.

На этот раз, однако, озабоченность царя имела другие причины. Он получил известие о том, что Марина, наконец, выехала, но в дороге ей чинили всякие помехи, не устраивали ей торжественных встреч, как было положено. Своими огорчениями «Димитрий» поделился с Филаретом. Тот успокоил его, и царь даже повеселел и разговорился.

— Ты не знаешь, Филарет, с каким нетерпением я жду... Сам знаешь кого... Без неё мне и царство не царство.

Помолчав немного, он сказал:

— Ах, Филарет, если бы ты видел мою панночку!

Маслянистые глазки самозванца ожили. Некоторое время он пребывал в мечтательном умилении. Жажда поделиться своими чувствами заставила его продолжать:

— Какая это будет царица, Филарет! Ангел земной... У русских не было такой царицы. Красоты неописанной, и столь же умна!

Лжедимитрий остановился, словно бы не находя слов.