Филарет прятал эти мысли в тайниках души, таил, казалось, даже от самого себя. Никогда не заводил он этих разговоров с братом Иваном, а жене Ксении даже не намекал, она и без того во всём видит опасность для своего дорогого сына Михаила.

Так он и жил в двоемыслии, волей или неволей выполняя завет своего древнего прародителя Фёдора Кошки: «Кошка против силы не пойдёт».

В Ростове Великом, как и в сийской ссылке, Филарет должен был подчиняться однообразному ритму жизни с той лишь разницей, что в Антониев-Сийском монастыре он был вынужден ходить в церковь и тяготился службой, а в Ростове полюбил её. В эту минуту хоть и вынужденного возвращения он с радостной душой смотрел, как золотились купола ростовских церквей. Ему здесь легко дышалось. Он с нетерпением ожидал, когда войдёт в свои уютные покои, помолится с дороги.

И вдруг царский гонец на верховой лошади остановил его карету. Письмо царя повелевало ему немедленно вернуться в Москву. Это встревожило и удивило Филарета, но, подумав немного, он успокоился. Лжедимитрий часто бывал непоследовательным: задумает одно, а делает другое. А ныне он был ещё и под опекой Марины, которая явно не жаловала Филарета.

Зачем и куда его зовут, он узнал только при въезде в Кремль. Царь в короткие сроки, к приезду своей невесты Марины, построил роскошный дворец на Кремлёвской стене. По этому случаю он устраивал новоселье. Званы были самые именитые гости.

У дверей нового дворца Филарета встретил Басманов. Он был в красном польском камзоле и держался точно иноземец. Басманов почтительно поклонился Филарету.

— Вам, владыка, надлежит быть впереди важных особ, приглашённых к столу царя.

Далее его повёл юный князь, белобрысый Хворостинин, и стал показывать ему новые, роскошно отделанные покои царя. Двери, наличники и оконные рамы были из чёрного дерева. Дверные петли и засовы у окон — золотистые, шкафы и столы тоже из чёрного дерева. Печи были зелёные, до половины обнесённые серебряными розетками. По пути в столовую находилась большая зала, вся заставленная шкафами и поставцами с золотой и серебряной посудой. У стен стояли серебряные бочки, стянутые золотистыми обручами, чаны тоже из серебра, несколько сосудов, а в углу — большой серебряный дельфин, из ноздрей которого струилась вода, и три раковины: золотая, серебряная и перламутровая.

Вся эта роскошь била в глаза и казалась вычурной. Той же аляповатой пышностью поразила Филарета и столовая. Она была обита богатой персидской тканью, обшивка у дверей и окон была парчовой. Но особенно впечатлял престол в виде чёрного бархатного навеса, украшенного по швам золотыми галунами. Под навесом был ещё один престол — серебряный, золочёный. Рядом расположился стол на серебряных орлах вместо ножек. Он был накрыт шёлковой, шитой золотом скатертью и предназначался царю. По левую руку стоял другой стол — для важных поляков, как понял Филарет, когда увидел сидящих за ним пана Юрия Мнишека, отца невесты, его родственника князя Вишневецкого, посла Николая Олесницкого и ещё каких-то важных панов. За третий, менее пышный стол посадили Филарета — рядом с князьями Мстиславским, Шуйским, Голицыным, Хворостининым и менее знатными боярами. На столах стояло по большому блюду с хлебом. В вазочках помещались изысканные блюда польской кухни: разнообразные соусы, кусочки ростбифа — жареного мяса, сочившегося кровью.

В стороне на поставце был установлен зажаренный телёнок, украшенный зеленью. Стены поставца составляли серебряные и золотые львы, единороги, лошади, олени.

Вошёл самозванец в венгерском наряде, который он особенно любил. Ментик [30] скрадывал его телесный недостаток — коротковатость левой руки — и придавал ему молодцеватый вид. На ментике из бежевой голландской ткани красовались золотые застёжки. Все встали при появлении царя и поклонились ему, но поляки сделали это как бы нехотя и малым поклоном.

Когда самозванец сел за свой отдельный стол, стольники подали каждому гостю чашу с вином. Боярин Мстиславский провозгласил тост:

— Будь здрав еси, великий государь. Не токмо синклит, но и вся Москва ныне молится о твоём здравии.

Мстиславский хоть и не был речист, но здравицу царю умел сказать вовремя. Самозванец поднял чашу с вином.

— Верю, боярин, от души твой заздравный тост. Службе твоей верю и доброй воле. Тебя не станет на злое.

Он осушил чашу с вином, за ним последовали остальные. Закусывая, самозванец время от времени бросал зоркие взгляды на гостей.

— А ты, Шуйский, что не весел? Или твоя служба государю тебе не в милость стала?

— Нездоровье ныне одолело, государь, однако, видишь, явился по твоему зову.

— Вижу, Василий. Князья Шуйские от века служили своим государям.

Филарет внимательно прислушивался к разговорам, и ему показалось, что на лицо Лжедимитрия легла недобрая тень, когда он разговаривал с Шуйским. Самозванца что-то беспокоило. Отпустив какую-то шутку, он снова обратился к Шуйскому:

— Одного не хватает тебе, князь. Хоть и славен твой род великими делами, а европейского образования у тебя всё же нет. Я знаю, что меня упрекают в пристрастии к иноземцам. Не отрицаю сие. Русские хвалятся досужеством, да годятся лишь в ученики европейцам.

И вдруг, повернувшись к Филарету, самозванец спросил:

— А что думает о том ростовский митрополит? Верно я говорю?

— Спорить ли мне с государем? — уклонился Филарет.

— А почему бы и не поспорить?

— Тогда скажу, что тебе, царю великой державы, надлежит остановить поношение своих подданных. Многие твои бояре — исконные Рюриковичи, а их честят туземцами. Али не слыхал того от поляков, которых ты жалуешь?

Лжедимитрий вспыхнул.

— Ты ныне дерзок, Филарет. К лиду ли сии речи в устах духовной особы?