Когда гости после многочисленных здравиц осушили свои чаши и принялись за пирог, встал Никита Романович и, бросив взгляд на Годунова, взял кубок. Он произнёс, обратившись к царю:

— Дозволь, государь, поднять этот кубок за того, чьё усердие радует твоё сердце... Кто из нас, превосходящих его чином и знатностью рода, может сравниться с ним ловкой службой? В чьих советах более других нуждается государь? Кто умеет не перечить государю, а меж тем государь делает по его слову? Буди здрав, Борис Фёдорович! Нам ещё долго и не единожды учиться у тебя уму-разуму.

Все замерли — столь неожиданной была речь Никиты Романовича. Замечено было, что Годунов слушал его, не спуская взора с Иоанна. В бархате глаз Бориса была ласковая мягкость и одновременно звериная настороженность. Можно было понять, что он изучал каждое движение царя и делал свои выводы.

Но вот Иоанн повернулся к Никите Романовичу.

— Добро, Микита, добрую здравицу сказал. Давно не слышал от тебя столь мудрых слов...

И сразу все зашевелились.

— Ну ты, Микита, молчал долее всех и сказал лучше прочих, — первым отозвался боярин Мстиславский.

Во всё время речи Никиты Романовича он слушал особенно внимательно, и его похвала была искренней.

Старый князь давно навык в хитрых дворцовых интригах. Он знал, что царёв зять, как и сам царь, держал нелюбовь ко всем княжатам, стоял за выдвижение служилых людей, что в этом деле он был одних мыслей с Борисом Годуновым. Родовитому князю Ивану Фёдоровичу Мстиславскому, потомку Гедимина, было тяжко видеть, как нарушались старые обычаи, как начали брать силу новики и выдвиженцы. Да что станешь делать, коли мир раскололся надвое? И если нельзя разделившимся людям жить в мире, то без лукавства жить можно. Князь знал, что Никита Романович не любит Годунова, и, однако же, ради правды сказал слово верное, не лукавое, за что и похвалил его Мстиславский.

Князь Иван не умел говорить долго, но и того, что он сказал, было довольно, чтобы на пиру возобладал благостный настрой. Много добрых речей было говорено, много было и вина выпито, свадьба удалась на славу. И уж больно невестка Ирина была хороша. Красотой она затмила и женоподобного брата своего, облик неземной, как на иконе.

Но такая уж судьба была у Иоанна. Когда он бывал всего добрее, а в душе его устанавливался покой, с ним непременно случались какие-нибудь казусы и неприятности. Когда на другой день он со всей семьёй отправился на богомолье в Троице-Сергиеву лавру, ему повстречался Василий Блаженный. Он стоял у самого входа в церковь. Был день преставления преподобного Сергия Радонежского. Лавра чудно сверкала золотом своих церквей. Сюда нескончаемым потоком текли люди — поклониться мощам святого и получить исцеление от недуга либо исполнение насущной просьбы.

На пятачке возле церкви было особенно людно. Но возле входа в храм было заметно какое-то движение — люди почтительно расступались перед юродивым. Он был высок ростом, полунаг и бос, на шее и груди не было привычных для Божиих людей вериг. Низко склонившись, он молился на изображение святого Сергия.

— Вася... И ты здесь? — тихо и обрадованно произнёс царь: из всех блаженных он особенно чтил этого юрода и любил слушать его пророчества.

Блаженный только что окончил молитву и, обернувшись на голос, назвавший его по имени, увидел Иоанна в окружении семейства. Лицо его оставалось бесстрастным. Так же бесстрастно оглядел он каждого из семьи царя и задержался глазами на Фёдоре. Затем сказал:

— Тебе править державой. Блюди род свой от волков в овечьей шкуре. Да не иссякнет корень царский, да не падёт царство...

Все онемели от этих слов. Здесь же, рядом с Фёдором, стоял его старший брат, которому судьбой было назначено первым наследовать престол. Или не видит юрод Ивана-молодого? Или забыл о нём? Но никто не смеет оспорить пророчество либо выказать недоумение. И лишь трепетно ожидают: что ещё напророчит юрод?

Василия Блаженного почитали за святого ещё при жизни, а после его смерти была написана икона «Василий Блаженный». Иконописец точно передал мудрость и суровую пророческую зоркость взгляда юродивого, несколько смягчённую чувством смирения, которым проникнуты его тонкие черты.

И сейчас, когда Блаженный стоял перед царским семейством, всех поразила именно пророческая суровость юродивого взгляда. Неожиданно глаза его остановились на Годунове, и из уст его зазвучали слова из Ветхого Завета:

— «И сказал Соломон: если он будет человеком честным, то ни один волос его не упадёт на землю; если же найдётся в нём лукавство, то умрёт».

Снова в глубоком молчании потонули эти пророческие слова. Внезапно юрода повернулся и пошёл прочь, сопровождаемый могучим колокольным звоном.

Вскоре Грозный-царь вспомнит эту встречу с Блаженным, когда на своих плечах будет нести тело почившего, чтобы похоронить его у стены собора Покрова, «что на рву», ныне — Василия Блаженного. Царя сопровождала его семья, на судьбу которой уже легла тень пророчества святого Василия.

Весть о свадьбе царевича Фёдора с Ириной Годуновой скоро облетела всю Москву. Толковали всякое. Молва не по лесу ходит — по людям, расходится шумно, что волна.