Случай вскоре представился. Марья Григорьевна занедужила. Ксения пошла навестить её. Больная сидела в кресле. Она была бледна. Взгляд её больших красивых глаз потускнел. Ксения поклонилась ей.

— Бог помочь, Марьюшка! Будь здрава!

Марья Григорьевна смотрела на неё, ничего не отвечая.

— Не прислать ли тебе нашего доктора? Добрый Штофф искусен во многих болезнях.

— Не надобно. Ныне меня отпускает... Порчу на меня навели.

Ксения перекрестила её.

— Господи, спаси и помилуй! Кто же эти лихие люди?

Марья Григорьевна ответила ей пристальным взглядом, так что Ксения подумала, уж не на неё ли грешит Скуратиха. Она знала, что Годуновы пуще всего опасались порчи от волхования и дурного глаза. Ей стало жаль Марью, и она сказала:

— Ты, Марьюшка, не бери себе в голову дурные мысли. На днях я тоже занедужила, да после оклемалась.

Она хотела добавить: «Как выздоровеешь, заходи, я тебе шитьё знатное покажу», — но почему-то смолчала. Недаром говорят: «Коли вымолвить не хочется, так и язык не ворочается». Напоследок хозяйка всё же проявила словоохотливость, не удержалась, чтобы не поделиться важной новостью: царь задумал сватать племянницу английской королевы Елизаветы. Ксения с интересом выслушала хозяйку, но от высказываний воздержалась, ограничившись ничего не значащими восклицаниями.

Расстались они холодно, без всякого желания поддерживать отношения.

Новость, однако, была важной. Ксения спешила домой, чтобы обо всём рассказать Фёдору. Ужели царь надумал развестись с Марьей Нагой? Но дома она нашла гостя, давнего приятеля Захарьиных — старого боярина Ивана Умного-Колычева. Это был интересный гость. Он помнил ещё великую княгиню Елену, мать Грозного-царя, и одно время состоял при ней «для бережения». Боярин Иван Иванович сидел в покойном хозяйском кресле, а мать Ксении — Марья Ивановна — угощала его взваром. Так назывался особый настой на целебных травах и сухих ягодах, приправленный майским мёдом. Говорили, что взвар и мёртвого поднимет, и старый боярин, выпив его, действительно оживился. Он начал рассказывать новость, которая дня через два стала крылатой и облетела всю Москву: царь надумал свататься к знатной англичанке.

В эту минуту вошёл Фёдор. Он низко поклонился гостю, поцеловал шершавую морщинистую руку, затем вежливо возразил ему:

— Мне говорили ныне, что коварники пустые речи про царя ведут!

Боярин Иван заморгал подслеповатыми глазами, сказал не без обиды:

— Стар я, чтобы уши развешивать на коварные речи. Вести про сватовство царя верные. А шептуны Бориса Годунова скоро разнесут их по Москве.

— Зачем это надо Борису? Или сестра его не замужем за царевичем Фёдором, наследником престола?

— Новая женитьба царя не ослабит наследственные права царевича Фёдора. Но Годунову должно ославить царицу Марью Фёдоровну: седьмая-де она жена и неугодна царю. В умах людей станет насеваться недоумение, а это и надобно Борису.

— Да зачем ему это надобно? Ежели царь женится в восьмой раз и родится новый наследник престола, какая выгода в том Борису?

Ксения внимательно следила за выражением лица мужа. Отчего это упорство в его речах, почему так стоит за Годунова? Не хочется тревожить душу опасениями? Так-то спокойнее — думать о человеке доброе. А ежели не думается? Как было не заметить, что не с добром встретила её Марья Скуратиха? Старый боярин, тоже вглядываясь в лицо Фёдора, хотел понять его мысли.

— Царь женится в восьмой раз? — повторил он. — Так не будет же того. Господь всё сделает по-своему. Не будет восьмой женитьбы, — пророчески изрёк он.

Боярин поднялся и медленно направился к двери, потом обернулся и сказал Ксении:

— Слушай, дитятко, сходи к царице Марье Фёдоровне. Она ныне в горести великой, а ты утешь её: не будет-де восьмой женитьбы, но пусть готова будет к испытаниям грядущим. Царя нашего скоро не станет, и он чудит накануне своей погибели. А Борису неймётся: видно, чует, что трон ему заповедан.

Онемевший Фёдор и встревоженная Ксения проводили боярина Ивана до колымаги, в которой он приехал, и долго потом обсуждали его пророчества.

...Между тем начались приготовления к сватовству царя. Дела завязывались круто, и волей судьбы в них был втянут Фёдор Романов, хотя и косвенно. Не раз он вспомнил эти дни десятилетия спустя, когда его частная жизнь определялась столкновением интересов двух держав — русского государства и Польши. Ныне сталкивались интересы русского государства и Англии, и умение стоять на страже интересов своей державы определяло человеческое достоинство участников этих событий.

Но столь же старой была тяга иноземцев урвать у Руси побольше благ, ничего не давая ей взамен, и как можно сильнее уязвить её державную гордость.

Убеждённый в том, что ему не вернуть прибалтийских берегов без помощи других государств, Иоанн всячески стремился заключить союз с английской королевой. Он разрешал свободную торговлю на Руси английским купцам, одновременно воспрещая проникновение в неё торговым людям из других стран. Взамен он требовал, чтобы королева была другом друзей и врагом врагов его державы. Хитрая королева отвечала уклончиво, добиваясь единственно особых льгот для своих купцов. Получив желаемое, она старалась отделаться от русского царя мелкими подачками: прислала хорошего врача Якоби, аптекарей. Тогда Иоанн решил добиться своего другим способом — породниться с королевой, заключив брак с её племянницей. Чтобы начать дело о сватовстве, он послал в Англию дворянина Фёдора Писемского. Елизавета любезно приняла русского посла, но когда он повёл дело о сватовстве, она, не желая родниться с Иоанном, ответила со всевозможной хитростью: «Любя брата своего, вашего государя, я рада быть с ним в свойстве; но я слышала, что государь ваш любит красивых девиц, а моя племянница некрасива, и государь ваш вряд ли её полюбит. Я государю вашему челом бью, что, любя меня, хочет быть со мною в свойстве, но мне стыдно списать портрет с племянницы и послать его к царю, потому что она некрасива да и больна, лежала в оспе, лицо у неё теперь красное, ямоватое; как она теперь есть, нельзя с неё списывать портрета, хотя давай мне богатства всего света».