Казанская шапка, принесённая Богданом, представляла собой царский венец, подобно шапке Мономаха, но существенно отличалась от неё по исполнению и по материалу. Её золотая тулья была украшена мелким цветочным чернёным орнаментом. К ней внизу параллельными рядами были прикреплены резные кокошники, а в центре находился драгоценный камень. Венчал «казанку» не четырёхконечный крест, как Мономахову шапку, а вытянутый, наподобие свечи, жёлтый сапфир в девяносто каратов. Царь погладил соболью оторочку шапки, коснулся сапфировой свечи и вдруг надел шапку на голову. Лицо его как-то сразу осветилось, глаза ожили. Золотая резьба радостно оттенила бирюзу — мелкую вверху и крупную по центру кокошников.

Видно было, что Иоанн любил эту шапку, как любил и воспоминания о Казанском походе, с которым она была связана. Он припомнил сейчас один памятный случай героического одоления русскими воинами жестокого натиска татар.

Но получилось так, что рассказывал он одно, а видел перед собой другое: как в момент штурма Казани он молился в церкви о победе. Потом за ним пришли: «Государь! Казань наша! Татары сдались».

Иоанн не любил признаваться в своих слабостях, но как забыть чувство страха, когда воображение рисовало сцены одну ужаснее другой: он, русский царь, в плену у татар!

Этот страх долго преследовал его. Позже ему добыли эту казанскую шапку. Удивительное чувство уверенности в себе давала ему эта шапка...

Словно угадав, о чём думает царь, старый боярин Скурлятев сказал:

— Слышно было, государь, тебе эта шапка досталась от Епанчи, коего одолел князь Горбатый-Шуйский.

Царь с досадой отвернулся от него. Он не любил, когда при нём упоминали князя Александра Борисовича, которого он казнил.

Спохватившись, Скурлятев решил исправить свою ошибку и добавил:

— И бирюзы-то сколь на шапке, почитай, одна бирюза — будто под твои глаза подбирали.

Тут царь повернулся к боярину-говоруну и резко произнёс:

— Или тебе, старый хрыч, случалось видеть разумных и добрых людей с голубыми глазами? Может ли достойный муж иметь голубые глаза? Никак! Голубыми глазами Бог шельму метит, и примером тому может быть наш изменник — князь Курбский.

Боярин Скурлятев сразу сник и стоял ни жив ни мёртв. Но кто знал, что Иоанн считал свои глаза серыми, какие были у богов древности!

— А ты, наш батюшка, как токмо осерчаешь, сразу и видно, что оздоровел.

Это сказал другой угодник, боярин-земец Титов, и тоже невпопад. Царю вдруг стало плохо. Теряя сознание, он успел произнести гортанным ослабевшим голосом:

— Унесите меня!

Свежий воздух в царских покоях и примочки к вискам скоро привели царя в чувство. Он подозвал к своей постели Бельского и велел ему идти к ворожеям (Устим ошибочно принял их за мужиков) и спросить их, по-прежнему ли они стоят на том, что в Кириллин день ему приключится смерть? Не составили ли они по планетам и созвездиям новое гадание? Бельский даже растерялся от такой поспешности. Он не торопился исполнять поручения царя и смотрел на окружающих, как бы ища поддержки. Но они опустили глаза, не зная, что думать.

Один только Борис Годунов, стоявший в эту минуту у изголовья царя, доподлинно понимал его состояние и был уверен в себе. Он знал, что Иоанн не был в душе таким стойким и мужественным, как полагали многие, что он был даже трусоват; знал он также, что Иоанном владел мучительный страх за свою жизнь. Оттого и шапку с сапфировым наконечником велел принести, ибо верил, что сапфир вселяет в душу мужество.

Будучи сам не храброго десятка, Годунов не без оснований думал, что царь, истерзанный болезнью, неудачами, но упорно цепляющийся за жизнь, не выдержит испытания объявленным сроком смерти.

— Государь, ты бодр и здоров. Или не видишь — солгали ворожеи? Вели их казнить, — сказал Бельский.

Годунов продолжал молчать, упорно опустив глаза вниз. Бельский медлил.

— Богдан, ступай... А я тут партию в шахматы с Родионом сыграю.

Иоанн повёл себя странно. Он вдруг велел вернуть Бельского, оставил партию в шахматы, хотя явно выигрывал, и объявил вошедшему Бельскому, что ему охота попариться в мыльне. Богдан вновь вышел, чтобы сделать распоряжения, хотя царская мыльня была готова во всякий час дня.

Было два часа пополудни. Лёгкая парная во вкусе царя была готова, пахло его любимыми травами: золотником, таволгой. Бельский с радостью замечал, что царь мылся в своё удовольствие, обещал его наградить, как и не мнилось Богдану. Затем они вместе пили любимый царёв можжевеловый квас, что взбадривал лучше вина, и заедали его густым овсяным киселём на медовой сыте.

Царь разговорился, вспомнил вдруг о переписке со старцами Кирилло-Белозерского монастыря.

У Иоанна сложились с этим монастырём давние и особые отношения. Он чтил память игумена обители преподобного Кирилла Белозерского и сам ездил на молебен в обитель Белозерской пустыни, часто вспоминал житие святого, описанное митрополитом Макарием в Четьях минеях, много был наслышан о чудесах, что творил святой при жизни.