— Так что, может, станем бить челом патриарху, дабы вызволил от обиды князя Андрея Иваныча? — спросил молодой князь Темкин.

Он понимал, сколь опасно местничество, да кто откажется защитить честь своего рода?

— У патриарха нет своей воли, — возразил князь Буйносов, известный своей опытностью и умением избегать спорных дел, касающихся княжеской чести. — Он будет делать, как велит ему Годунов. Помните, как он сказал: «Превеликую милость имел я, смиренный, от Бориса Фёдоровича и в давнее время, когда был на Коломенской епископии, и ныне...»?

В разговор вмешался всё это время молчавший Фёдор Никитич:

— Я думаю, тебе, князь Андрей Иванович, будет больше чести, ежели оставишь обиды разрядные. А спустя малое время бей челом патриарху, дабы перевёл тебя на другую службу.

Не успел князь Голицын ответить, как в палату вошёл боярин Биркин. Взгляды присутствующих разом устремились на него. По тому, как боярин оглядел собрание, как неспешно снял опашень, можно было понять, что он привёз важную новость.

— Что молчишь, Петрович, ничего не сказываешь? — обратился к нему Фёдор Никитич. — Садись к нашему столу да мальвазии отведай — язык-то и развяжется.

Биркин выпил чару, поданную ему дьяком Щелкаловым.

— Никак Годунов принял благословение сестры-инокини на царство? — спросил Щелкалов.

Биркин отрицательно покачал головой.

— Что же ты молчишь, будто в скорби великой?

— А то и молчу, что не сподобил Господь уразуметь хитрости Бориса Фёдоровича.

— Сказывай! — раздались нетерпеливые голоса.

— Борис Фёдорович отказался от венца и тем поверг молящих его в великую горесть.

— Каков отказник!

— А резоны какие выставил?

— Себя умалял!

— Ну, это у него в обычае...

— Как-де мне помыслить на такую высоту, на престол такого великого государя, моего пресветлого царя! Мне никогда и на ум не приходило о царстве...

— И, чай, нашлись простецы? Поверили речам лукавым?

— Как не найтись!

— Худо, что и сам патриарх поверил лукавцу и ну пуще прежнего его умаливать!

— Поверьте моему слову — патриарх учинит крестный ход в монастырь, где затворился Годунов с сестрой.

— Видно, что так, — согласился Биркин, — потому как Борис Фёдорович долго толковал, как станет помышлять об устройстве праведной и беспорочной души усопшего царя.

— А что Иов?..

— Прослезился при этих словах. И Годунов, глядя на него, прослезился да и говорит: «Тебе, отец наш, и боярам ныне помышлять о государстве и земских делах».

— А что же Иов?

— Молебен велел служить, дабы склонить Бориса Фёдоровича принять царство, а затем слёзно молил отказника явить Москве свои пресветлые очи.

— А что Годунов?

— Одно токмо и твердил: «Ежели Москве пригодится моя работа, то я за святые Божии церкви, за одну пядь Московского государства, за всё православное христианство и за грудных младенцев рад кровь свою пролить и голову положить».

— Так и сказал: «За грудных младенцев»? — полюбопытствовал Фёдор Никитич.

— Так и сказал.

— Видно, нейдёт у него из мыслей царевич убиенный, — произнёс как бы про себя князь Хворостинин.

Все с любопытством посмотрели на смельчака. На лицах князей Сицкого и Черкасского появилось испуганное выражение, они дёрнулись, словно хотели немедленно выскочить из палаты. Наконец Черкасский сказал с грубой назидательностью:

— Ты, князь, попридержал бы язык. Стены ныне не из кирпича, стены ныне из ушей.

На некоторое время воцарилось молчание.

— Вы, родичи мои дорогие, правителя опасаетесь более, чем некогда опасались грозного царя, — с лёгкой насмешкой заметил Фёдор Никитич.

— Ты, Никитич, никак думаешь, что в Борисово царство люди избудут грозу? — насмешливо отозвался князь Буйносов.

— Ты сказал, князь, «в Борисово царство»? — спросил Василий Иванович Шуйский с лукавыми искорками в глазах. — И не ошибся ты, князь Пётр... Оно грядёт на нас — Борисово царство.

— Грядёт-то грядёт. Да ещё долго будет отказник играть свою комедь, — со свойственной ему прямотой заметил князь Буйносов.

Он был храбрым воеводой на поле брани (буйное — молодец, смельчак), а в мирной жизни любил правдивое слово.

При этих словах со скамьи поднялись Сицкий с Черкасским и направились к выходу с явной поспешностью. За ними стали прощаться с хозяином молодой Воротынский с Шереметевым. Князь Шуйский весело посмеивался, глядя на Буйносова:

— Напугал ты честных бояр!