Дядько страшновато улыбнулся:

— Карраш не бросит хозяина. Хоть живого, хоть мертвого.

И южанин прикусил язык. Теперь ему стало ясно, почему после полуночи отчаянный плач гаррканца прекратился, словно его обрезали. Говорят, у некоторых народов так принято. Да и сложно себе представить, чтобы норовистый зверь, соображавший порой не хуже иного человека, вдруг согласился подчиниться кому-то другому. И кому нужен смертельно опасный полукровка со скверным характером? Так что, наверное, седой правильно поступил, потому что вздорному Каррашу лучше лежать в могиле рядом с погибшим хозяином, чем пугать оставшихся в живых.

О Белике предпочитали не говорить. Не потому, что без него в дороге стало тоскливо и как-то пусто; не для того, чтобы не ворошить лишний раз прошлое и не испытывать чувства вины. Но еще и затем, чтобы не усугублять и без того мрачного настроения Урантара, от которого люди больше не дождались этим тяжким утром ни единого слова.

Дядько держался в стороне от остального обоза, который пообещал довести до Бекровеля в целости и сохранности. Но в особенности — от благоразумно притихших эльфов. Точнее, одного из них, который так остро напоминал ему о причине недавней трагедии. Да, Белика уже не вернуть, ничего не исправить, не помочь и не изменить, но от осознания этой истины становилось лишь хуже.

Таррэн хорошо понимал его чувства и не навязывался, хотя вопросов накопилось за прошедшее время море. Однако пока не приглушилась горечь потери и не поутихла боль, приходилось сдерживаться: люди очень болезненно относились к гибели близких. Тем более когда это случалось так нелепо и быстро, как с Беликом. У перворожденных было не принято предаваться печали по безвозвратно ушедшим, «Iig naare tylaly illissae. Вечная память павшим», — вот их бессмертный девиз. Память о мертвых нельзя тревожить. Кто ушел, того не следует больше звать по имени: он все равно не услышит…

Но пусть Урангар побудет наедине со своими мыслями, пусть остынет, поразмыслит, развеется. Стражи — не такие люди, которые могут позволить себе вволю скорбеть по погибшим, им слишком часто приходится терять друзей. Конечно, боль не пройдет бесследно, она еще долго будет тревожить Дядько и возвращаться в кошмарных снах, но внешне он останется таким же невозмутимым и спокойным, как раньше. Может, станет немного более замкнутым, но выдержит. Стерпит. Справится. Иначе не носил бы гордое звание Дикого пса.

И Урантар тоже это знал.

Он привык скрывать чувства, умел прятать боль, отстраняться от нее, когда это было нужно. Единственное, что он себе позволил, — это время от времени оглядываться назад, на поросшие молодым березняком холмы, среди которых оставил Белика. И смотрел подолгу, так внимательно, словно старался до мельчайших подробностей запомнить место его упокоения. Молча прощался до тех самых пор, пока очередная зеленая стена не скрыла холмы из виду.

В караване не слышалось разговоров, не доносился заливистый смех, не звучали молодые голоса, задорно подтрунивающие друг над другом. Пение беспечных птах тоже куда-то исчезло, из-под копыт не прыскали в разные стороны кузнечики, не метались в панике полевки, не висели плотным покрывалом докучливые комары. Только невесело скрипели колеса, глухо отзывалась земля на касание тяжелых копыт, да доносилось тихое пение ветра, изредка прерываемое шелестом листьев и отрывистыми фразами перекрикивающихся возниц. Казалось, мир ненадолго вымер и ка какое-то время напрочь позабыл о том, что в нем есть другая жизнь.

— Привал, — хмуро объявил Гаррон, едва небеса снова потемнели.

Воины почти с облегчением привычно разбили лагерь, ощущая в этой каждодневной суете странную необходимость. Какую-то внутреннюю, насущную потребность, которая хотя бы на время позволяла отвлечься от невеселых мыслей.

Кто-то, торопясь занять себя чем-нибудь полезным, поспешно сбегал за водой. Кто-то развел костер, остальные набрали хвороста и выволокли на свет освежеванную оленью тушу. Весельчак, не сдержавшись, в сердцах пнул излишне упрямого коня, не пожелавшего отойти с облюбованной поляны и уже собравшегося оставить вблизи нее навозную кучу. Аркан вяло обозвал друга увальнем и полудохлой улиткой, которой надо было пораньше озаботься проблемой обожравшегося дармовой травой дорассца, за что тут же получил смачный удар сосновой шишкой по уху. Затем кто-то с внезапным смешком предложил устроить разгрузочный день, потому что, мол, у Молота брюхо и так скоро отвиснет. Ему вроде как не поверили и с искренним интересом пошли проверять: врет или нет? Оказалось, соврал. А ничего не понявший здоровяк еще долго пытался выловить дерзкого дурошлепа и с чувством отблагодарить за «лестный» о себе отзыв. Успокаивали его потом всем лагерем…

Герр Хатор, наконец, решился размотать старательно наложенную повязку и с удивлением убедился, что правая рука действует вполне сносно, а рваная рана отлично заживает, так что скоро на ее месте останется лишь шрам.

Донна Арва со вздохом взялась за половник и даже не забыла прикрикнуть на наглеца, вздумавшего унести прямо у нее из-под носа крупную картофелину. Илима тоже сумела взять себя в руки и принялась активно помогать няньке. После чего хмурой, как туча, Ивет ничего не оставалось, как присоединиться к сестре и заняться чисткой овощей.

— Вот видишь, какие они непостоянные, — вполголоса заметил Танарис, исподтишка наблюдая за разумно организованным лагерем, в котором каждый знал свое место и занимался нужным делом. — С утра едва не выли в голос, а теперь почти в порядке. Всего-то день прошел!

Элиар лишь пожал плечами:

— Смертные живут мало, вот и привыкают ко всему быстрее, чем мы. Трудно ждать долгого траура от тех, чья жизнь длится не дольше, чем у бабочки-однодневки. По крайней мере, тут станет гораздо спокойнее, а то дрянной пацан мне изрядно надоел.