И тем приятнее было глядеть на чистые звезды. Удивительно действуют звезды: мыслям они придают размеры космические. Думается о бесконечности и величии жизни. Человек в ней лишь короткая искорка, падучая звездочка. Кто понимает это, тот и проживет легко, смело и чисто. Но не все умеют глядеть на звезды — вот в чем беда! Чуркина взять — так у того и глаза, и нос смотрят в землю.

Как ни странно, Гоша Фокин тоже думал о звездах и в том же примерно плане. Виделись ему звезды выражением громадности мироздания, чистоты и величия. Денеб в созвездии Лебедя, Мицар, Капелла, созвездие Рыбы. И Млечный Путь — вечная дорога Вселенной.

Подобно Архимеду или Джордано Бруно, Гоша Фокин вдруг сделал открытие: все сущее на земле, вплоть до самой ничтожной клеточки и молекулы, неразрывно связано с космосом. То есть это не было открытием в буквальном смысле — просто Гоша свел в голове для себя все ранее известное. Отсюда, вполне вероятно, существует связь между космосом и настроением человека. Даже простое созерцание звезд вызывает в мыслях высокий настрой. В толчее городских огней не видно звездного неба — не ведет ли это к искажению представлений о предначертаниях жизни? Моряки, астрономы, охотники никогда не страдали пороками скопидомства, трусости, лжи…

И текла Дыкырингра. Плывущий плот причудился в ее темных свивах. Быстрая, холодная Дыкырингра.

В поселке лесорубов сбили они с Мишей Куликовым плот, намерились проплыть реку до самого устья. Одолели опасные крутые прижимы, пролетели меж каменных щек, вода в которых неслась с грохотом курьерского поезда. Милостиво отнесся к ним порожистый перекат Мельница. И — кто бы мог подумать! — плот разнесло на щепу и бревнышки посреди тихого плеса, как говорится, «среди своих».

Снились по ночам липкие, потные сны: будто бы хватают за ноги тугие свивы течения, а рот и легкие заливает бетоном. «Дыкырингра — грозная река жизни», — пришло однажды в голову среди ночи.

Потом всегда так и думалось: грозная река жизни!

Все четыре ее компонента: движение, чистота, сила, смелость. Дыкырингра — жизнь, и он ее не смог одолеть.

Старику, видишь ли, нравится «У самовара я и моя Маша», С прохвостами и кикиморами воюет Гоша. А эти прохвосты и кикиморы научились носить вполне благопристойные маски и бормотать заклинания: «Наш человек не может быть…» И научились бегать по судам и высоким инстанциям. Звонки, разбирательства, нудные объяснения после каждого фельетона.

Хотя — если честно, под звездами! — ни один волосок не упал с его головы: мораль, закон и общественность, как пишут в газетах, на его стороне.

Но снились по ночам липкие сны, и он все как бы плыл и плыл на том плоту в ожидании, когда рубанет тросом под ноги. И был еще некто Бардоский, «отец областной мысли» (человек при золотых запонках и с золотым зубом во рту), добровольный отец-наставник. «Не будь вечным студентом», и родственное рокотание над крахмально сияющей скатертью.

Чисто блестели звезды, и текла Дыкырингра, А на болоте хрипло и сладостно стонали лягушки. Космические отголоски далеких-предалеких времен чудились в этих протяжных криках. Обломки дальнего детства выплывали с этими криками из далекого далека.

Детство! Не изученное психологами здоровое и правильное состояние души малого человека! Едва-едва взят в руки букварь, а эта малая душа мнит себя самым сильным, самым добрым и самым справедливым созданием на свете.

Так или примерно так думал под звездами Гоша Фокин: ночные думы, как музыка, их нельзя в точности передать простыми словами. Гоша не мог выдержать многоречивого перезвона звезд и космических стонов болота — он упал лицом в траву и заплакал.

Но никто не узнал его слез и никогда не узнает. Утром Гоша Фокин вытряхнул из головы ночные нюни, поднялся опять веселым и остроумным. Попрыгал для бодрости, потряс бицепсами. Шофер Ваня разбежался и, подняв тучи брызг, кинулся в реку.

Гоша Фокин осторожно обмакивал в воду ладони и, натирая тело, взбодренно крикнул Егору, который вычерпывал ведром из барки:

— Бомбардир, отгадай загадку: почему рука руку моет? — И тут же под собственный смех ответил — Потому, что ногой это делать неудобно!

Наверное, это было смешно (молчаливый Ваня, и тот гыгыкнул), но Егор рассердился:

— Да растуды т-твою в канитель! Что ты заладил — Бомбардир? У меня имени нет, что ли? Нашел себе ровню!

Оскорбился Егор. Чужой человек выдавал все эти хохмы. Не тот ясноглазый, простой и понятный парнишка с плота, что спорил и горячился на этом же берегу пять лет назад, а чужой. На лице — сытая одутловатость, равнодушие. И волосы на голове Гоши Фокина вовсе не торчат бодрой пшеничной соломкой — откуда вчера Егор это взял? Они свисают на уши мягкой паклей.

— Я понимаю, Егор Иванович: ты из-за письма сердишься, — угадал настроение паромщика Гоша Фокин. — Честно тебе скажу: забыл я его в столе. Положил и забыл. Немудрено, я ведь решил не заниматься сатирой. Но нет безвыходных положений: там у нас парнишка один появился в отделе — обязательно ему передам твое письмо.

— Наплюй! — сказал Егор. — Что тебе, занятому человеку. Ты этот… инженер души.

— Да не инженер! — поскромничал Фокин, — Завхоз человеческих душ. Как в писании сказано: «Вот и еще один завхоз не вернулся на базу», — сыпал Гоша остротами из книг.