На следующий день сэр Джосайя Литтлвуд — толстый, лоснящийся от сытости, потрясающе элегантный джентльмен с бразильской сигарищей в зубах, с массивной золотой цепью на брюхе, обтянутом жилетом, — заявился к нам на кафедру; меня отыскали в кулуарах и привели к нему, и целый день прошел в чрезвычайно интересном разговоре с ним.

Он мне посоветовал рассматривать все свойства Т-пространства с учетом функции времени и запретил мне — так и выразился: «Запрещаю вам!» — до некоторого момента говорить о времени с кем-то еще.

— Это должно быть вашей тайной, иначе будет погром!

Я полюбопытствовал ошарашенно, до какого же момента.

— Сами поймете, — ответил лорд и добавил: — Вы ввязываетесь в очень серьезное дело. Вам понадобится немалое мужество в будущем, приготовьтесь.

Идею проведения раз в два года международных конгрессов по синтемологии я, не надеясь на успех, высказал почти в шутку, — но всесильный милорд загорелся, и его стараниями (и деньгами) Батсуотер, его родной город в Сомерсетшире, принял конгресс под свой кров.

Из единственного окна моего просторного номера в отеле видна перспектива центральной улочки Батсуотера: Бэрфорд-стрит, энергично взбегающей на взгорок. Каждое утро во время прогулки я добираюсь до вершины этого взгорка: по игрушечно-уютной улочке вдоль витрин крошечных магазинчиков, парикмахерских и многочисленных сонных пабов.

Со взгорка внезапно распахивается широкий вид на серую, ровную пустыню Океана; математически безупречно круглится в туманной дали дуга черно-зеленого горизонта.

Конгресс закончился три дня назад, впервые он проводился в отсутствие лорда Литтлвуда. Мне было грустно.

Всякий раз, приезжая в Батсуотер на конгресс, я уединялся с лордом в каком-нибудь безлюдном пабе и рассказывал ему о своей закрытой для всех работе с Т-пространством-временем. Это было пиршество интеллекта. Литтлвуд был единственным, кто был посвящен в мои исследования и кто понимал меня. Но вот — теперь его нет. Уехал в свою Лесную Лабораторию и исчез.

В нескольких десятках милях от Батсуотера, в лесистой местности, у него был небольшой участок земли и маленький домик — как он говорил, лаборатория; что за лаборатория, никто не знал: он никого и никогда не приглашал туда, даже слуг там не было. Во время последней нашей встречи обещал в следующий раз меня туда свозить и кое-что показать…

Говорили, что за неделю до исчезновения он составил завещание, по которому все состояние оставил своей незамужней внучке; и вообще, все его дела оказались в изумительном порядке; он словно готовился к уходу.

Мои коллеги из Европы и Америки, слетевшиеся сюда на мое Т-пре-образование как мухи на мед, поспорив и посмаковав его возможности, разъехались по своим странам и делам. (Слава Богу, мой всегдашний яростный оппонент и почти враг Магнус Фейн из США в этот год не приехал. И хорошо; настроение своим брюзжанием не портил.)

Отель опустел. Гулкая тишина встречает и сопровождает меня в его извилистых коридорах и на имперски пышной мраморной лестнице. Вкусив обильнейший не по-европейски завтрак в безлюдном ресторане с крахмальными скатертями на обширных, как поля Сомерсетшира, столах, я пешком, презрев лифт, поднимаюсь к себе на третий этаж и усаживаюсь за письменный стол, взятый напрокат в лавке напротив. Снаружи, словно по заказу, сыплет вот уже который день мелкий английский дождик, наполнивший городок и мою комнату уютным шорохом. Не придумаешь лучшей погоды и обстановки для работы.

Итак, я один. Сижу в номере и вкалываю от зари до зари. Каждое утро в одиннадцать с четвертью в номер является не равнодушное, прилизанное, надезодорантенное и бесполое существо с пылесосом, как во всех отелях на Западе, а бодрая, краснощекая и при всех женских статях энергичная и умноликая молодая девица со шваброй и ведром, которая мощно моет пол, напоминая бравого матроса, драющего палубу старинного брига. Девица весело и дружелюбно обращается ко мне, но я не понимаю ее местного говора (все ее речи слышатся мне как бессмысленное смешение звуков: что-то вроде «уэй-уи-уок-уээ») и, послав ей улыбку, ухожу из номера, прихватив зонт. Пока она убирается в номере, я гуляю. Это единственный час в сутках, который я выкраиваю в своем жестком рабочем графике для моциона на свежем воздухе.

Раскрыв зонт и обходя лужицы на тротуаре, я в хорошем темпе вышагиваю вверх по Бэрфорд-стрит и позволяю порхать в голове легким, необязательным мыслям.

Почему-то чаще всего я думаю о том, что не зря прожил жизнь.

Я складываю зонтик и, опираясь на него, как на трость, этакой европейской походочкой сворачиваю на набережную, расположенную на гребне крутого глинистого обрыва, вертикально сверзающегося к морю. Здесь Океан мощно дышит в лицо… Обрыв извилист, и с набережной видны в глинистом отломе его борозды, складки и выступы, чьи очертания слагаются — при наличии у вас минимума воображения — в причудливые картины: мне, например, видится неторопливая беседа нескольких бородатых исполинов, косо взглядывающих друг на друга из глинистых расселин.