Баб Катю похоронили через два дня.

На следующий после похорон день пропал Сысой Псоич: его отвязали, чтоб он погулял, и он не вернулся. Тетя Люба написала мне в Москву, что его нашли мертвым на могилке баб Кати, когда они с Павлом Сергеичем приехали к ней на девятый день.

Днем приходил следователь. Он, извинившись, что не вовремя (подразумевая кончину баб Кати), подробно расспросил про наше с тобой купание. Я повторил все про судорогу и так далее.

Поднялся гомон. Тебя искали, в трюм баржи лазил водолаз, но ничего, кроме водорослей, там не обнаружил. Ты пропал бесследно, сгинул в пучинах.

В Москву мы с Женей ехали в одном поезде, в соседних вагонах. Я заглянул к ней, мы, стоя у окна в проходе, вяло поговорили ни о чем. О тебе не было упомянуто ни слова.

Зеленые холмы, перелески, вся огромная, прекрасная страна нашей юности, залитая золотым солнцем заката, плыла мимо…

От Жени пахло теми же духами, что и в бальную ночь. Мое сердце обмирало от печали, от любви к Жене, но глаза ее не жили. Разговора не получилось.

Мы расстались, договорившись увидеться наутро. Но я не пошел к ней. Она тоже ко мне не зашла. Когда я на Курском вокзале выходил из вагона, ее на перроне не оказалось.

Я ее никогда больше не видел.

Часы на Cloch Tawer пробили пять утра.

Под окном мягко проурчал грузовик: какой-то груз привез для отеля. В Англии начинается рабочий день.

Я протюкал на компьютере всю ночь. Меня отвлек бой часов; моментально, словно проснувшись, я почувствовал смрад, стоящий в комнате. Я поднял раму.

Дождь кончился. Мне в лицо и грудь веет ночной свежестью с Океана.

Сегодня после обеда я встречаюсь с Дженнет Джонс, у которой смарагдовые, как у Жени, глаза.

А сейчас — спать…

Я разделался с тобою, Литвин. Far thee well, and forever.

Я намеревался закончить на этом записки, посчитав задачу — освобождение от Литвина — решенной; но все повернулось иначе.

Сегодня утром, когда я перечитывал записки и делал в них пометки, официант принес мне в номер завтрак; он, оставив столик с едой, прошествовал к окну и резким движением, не без осуждающей демонстративности, опустил раму: на улице дождь, и капли обильно обрызгивают подоконник и скатываются на пол; я осторожно спросил у него, не чувствует ли он дурного запаха; он пожал плечами, оглянулся зачем-то внимательно и возразил, что ничего он не чувствует. В номере меж тем уже трудно делалось дышать: в щель под дверью просачивалась какая-то дымка, светящаяся желто-зеленым отливом.

Разумеется, как только официант удалился, я вновь поднял раму: я не намерен дышать смрадом ради дурацкой английской аккуратности. Чтобы вода не заливала подоконник и не лилась на пол, я положил на окно полотенце. Оно впитывает воду, и пол остается сухим.

Над Океаном дул ветер и срывал с верхушек волн клочья пены, шлепающиеся на стекла рубки. Солнце, светившее Бог знает откуда сквозь водяную взвесь, окрашивало Океан дымчато-маслянистым ртутным блеском. Казалось, что очередной вал — неумолимо надвигающаяся зыбкая стена — поглотит наш швербот, но всякий раз он выскальзывал на самую вершину, словно некая сила стремительно и легко вытаскивала его наверх, и тогда мне на миг открывалась до самого горизонта зловещая и величественная картина тяжело шевелящегося хаоса безбрежных вод в инфернальном неверном свете невидимого солнца.

Дженнет стояла у руля. Я помещался сбоку за ее плечом, крепко ухватясь за хромированные держаки на корпусе рубки. Время от времени она перекладывала штурвал с видимым усилием. Иногда она оглядывалась на меня с улыбкой… Ее смарагдовые, русалочьи глаза потемнели.

Тем временем невидимое солнце, светившее откуда-то сзади, скрылось вовсе, и дымчатость на поверхности Океана пропала, остался только темный ртутный блеск, идущий словно из глубины, из недр Океана; горизонт вдали наливался нехорошей чернотой, и я видел, Дженнет не без тревоги поглядывала на стремительно заволакивающееся облаками небо.

Я оглянулся на люк, который вел вниз, в подпалубную каюту. Джереми, рулевой Дженнет, отстраненный от штурвала в этом показательном рейсе, сидел спиной к нам на нижней ступеньке трапа и курил трубку. Он смотрел телевизор. К нам наверх струился духовитый аромат трубочного табака. Удостоверившись, что Джереми нас не видит и вряд ли слышит в грохоте волн, я придвинулся к Дженнет, приобнял ее и произнес тихо в ее розово-перламутровое, как раковинка ракушки, ушко:

— Я восхищен вами, мисс Джонс. Вы — прекрасная морская богиня, которая правит квадригой, впряженной в колесницу Посейдона.

Дабы сгладить пошлость фразы, я улыбнулся и подпустил в тон ироническую этакую ухмылочку.

У Дженнет зарумянилась щека.

— Мы уже почти у цели, — усмехнулась она, кажется, оценив мою иронию. Еще миля, и колесница Посейдона пристанет к берегу… Кстати, справа мой дом… вон, в лесу.

Я не заметил, когда справа появился этот мыс, заросший бурым, тронутым осенью, лесом. Он плавно и круто вздымался от мутных вод к мутным небесам, вырастая из косматого хаоса Океана. На его черно-малахитовом фоне я разглядел светлое пятно, показавшееся мне бесформенным. Я взял бинокль. Я увидел странное сферообразное строение. Было похоже, будто некий храм провалился в землю, а наверху торчит полушарие его купола, которое и белело на фоне леса. Я ничего не успел сказать, когда услышал снизу, из каюты, рев Джереми.