Но, конечно, удержать мальчишек от мелкого вредительства по отношению к оккупантам было невозможно. Юрий Алексеевич потом вспоминал, что вместе с приятелями он разбрасывал гвозди и стекло на дорогах, прокалывал шины немецких машин. И это было, пожалуй, всё, что они могли сделать в таком возрасте.

Надо сказать, что положение семьи Гагариных, несмотря на жизнь в землянке, было в целом получше, чем у большинства клушинцев. Оккупационные власти прослышали, что до войны Алексей Иванович периодически работал на мельнице, и определили его мельником. В помощники назначили бывшего красноармейца Виктора Каневского. Муку мололи, конечно, не только для немцев, но и для односельчан. Из-за этого Алексей Иванович даже пострадал, о чем сохранилась запись в «Акте учета злодеяний немецко-фашистских захватчиков»: «В с. Клушино широко применяли порку ремнем, кнутом, а то и палкой. Пороли за всякий малейший проступок, нарушающий распоряжение комендатуры. Так, например, Гагарин Алексей Иванович, 40 лет, получил 10 ударов за то, что отказался одной гражданке смолоть рожь вне очереди, а ее, как оказалось, прислал комендант…»

Рассказ Гагарина-старшего об этом инциденте очень художественно обработал Юрий Маркович Нагибин (цитирую по книге «Рассказы о Гагарине», 1979):

«Гарнизонный палач Гуго, толстый, страдающий одышкой, и переводчик, прыщавый паршивец, отвели Алексея Ивановича на конюшню…

– Велели они мне руками за стойку взяться. Схватился я покрепче за эту стойку и думаю: „Экая несамостоятельная нация: и вошь толком не умеет истребить, и человека высечь – на мне же полный ватный костюм“. Тут Гуго чего-то сказал толмачу, а тот перевёл: задери, мол, ватник. Закинул я ватник на голову, – ничего, меня и брюки защитят! А они обратно посовещались и велят мне ватные брюки спустить. Ладно, на мне кальсоны байковые, авось выдержу. Но и кальсоны тоже велели спустить. Нет, нация не такая уж бестолковая!..

„А совесть у вас есть? – говорю. – Я же вам в отцы гожусь“.

Куда там! Гуго как завёл: „Ла-ла-ла-ла-ла-ла!“ – хоть уши затыкай.

Ладно, повинуюсь. В стойле рядом лошадь стояла, наша, смоленская, фрицами мобилизованная: худющая, вся спина в гнойниках, над глазами ямы, хрумкала сеном и вздыхала. Повернула она свою костлявую голову в нашу сторону и поглядела прямо-таки с человечьим стыдом на все эти дела. И вздрагивала она своей залысой шкурой при каждом ударе».

Всё же работа на мельнице давала Алексею Ивановичу возможность худо-бедно содержать семью и не волноваться о том, что его четверо детей будут завтра есть. Валентин Алексеевич подтверждал: отец приносил домой муку, из которой Анна Тимофеевна пекла хлеб. Кроме того, всегда было вдоволь конины – лошади гибли из-за артиллерийских обстрелов, которыми прифронтовую зону подвергали советские войска.

В течение 1942 года Красная Армия еще дважды пыталась «срезать» Ржевский выступ и, неся огромные потери, сумела-таки постепенно добиться стратегического превосходства, овладев 17 января 1943 года городом Великие Луки. Над 4-й и 9-й армиями вермахта нависла угроза окружения. После неоднократных обращений командования армий Гитлер разрешил отвести войска на запад от Ржева и выровнять фронт. Операцией по отводу, названной «Буйвол» («B"uffel»), руководил генерал-полковник Вальтер Модель. В качестве подготовительного этапа войскам было приказано устроить глобальную «зачистку» территории от партизан, а также нанести максимально возможный ущерб оставляемым населенным пунктам, отравить колодцы, заминировать дороги. Кроме того, предполагалось угнать в Германию на принудительные работы всю трудоспособную молодежь. Разумеется, коснулось это и Гагариных. Анна Тимофеевна вспоминала:

«18 февраля 1943 года поутру раздался стук прикладом в дверь нашей землянки. Я открыла. Гитлеровец, остановившись на пороге, обвел вокруг взглядом, глаза его задержались на Валентине.

– Одевайся!. Выходи!

Я попыталась протестовать, но он замахнулся на меня автоматом:

– Шнель, шнель! Быстрее! Германия ждет!

Автоматчики согнали на площадь молодых парней, построили, окружили и повели. Угоняли в неизвестность, в неволю.

Как разрывалось мое сердце!

Считали денечки: где же, где наши? Немцы отходили. Вот уже из домов съехали. Мы вошли в избу. Грязь, погром. Стали с Зоей мыть, вражеский дух вымывать. По селу новые слухи: собираются угонять девушек. Зоя моет пол, плачет.

– Может, – говорит, – последний раз дом в порядок привожу.

Успокаиваю, что ее не возьмут, больно маленькая. Хочу верить своим словам, и не верю.

Действительно, через пять дней после угона Валентина снова стук в дверь. Фашист внимательно всех оглядел, в Зоину сторону пальцем ткнул:

– Девошка! На плошат! Одевайся.

Я к нему:

– Посмотрите, она же маленькая. Толк какой с нее? Оставьте! Фашист даже не глянул на меня, через мою голову Зое говорит:

– Ждать не буду! Ну!..

Зоя платок повязала, шубейку старенькую натянула, сунула ноги в валенки. Я на колени хотела перед фашистом броситься, она ко мне кинулась, не дает:

– Мамочка! Не надо! Мамочка! Не поможет! Мамочка! Не унижайся! К мальчишкам, отцу обернулась:

– Берегите маму! Маму берегите! – Глаза у нее сухие, не плачет, только дрожит вся. – Прощайте!

Выбежала я вслед за ней – гляжу: из всех домов девушек и совсем молоденьких девчонок выгоняют.

Шла я за колонной наших девушек до околицы. А там на нас, матерей, фашисты автоматы направили, не пустили дальше. Стояла я, глядела вслед удалявшейся колонне.