Я не мог сказать своей незатейливой правды и вообще не люблю более повторять это ни вслух, ни про себя. Однако, как ни верти, литературный процесс на нынешнем его этапе интересным уже не станет, все наши публикации – лишь ритуал времен Кали-юги и солидификации духа. Это – медицинский факт, диагноз, который успокаивает лишь тем, что распространяется на всех и вся. Всё, на что с детской самонадеянностью рассчитывают «Гулливер» и «Гвидеон», – «привлечь к себе любовь пространства, услышать будущего зов». Я серьезно. Без романтического угара. Для меня это абсолютно реальные вещи: реальность, данная в ощущениях. Особенно про «любовь пространства». Ведь его координата накрепко связана с временем: и прошедшим и будущим.

Поэтому нашу цель невозможно описать в рамках филологии. И метафизики в ней нет. И мистики. Просто такой стиль жизни, когда ты постоянно начеку. Когда все имеет смысл и одновременно его не имеет. Когда со всей серьезностью не можешь ничего принимать всерьез. Когда интуицию нельзя отключить ни на секунду. Когда каждое твое движение порождает ответное, и если этих движений, шагов, дыханий множество – жизнь превращается в игру, от которой ты уже не в силах отказаться. И эта игра имеет прямое отношение к писательской и издательской деятельности. Не знаю, как у других, – у меня так. И Кастанеда об этом говорит, и дзен… И философы… И математики… И охотники… И спортсмены… Объяснить эти вещи соратникам по цеху я вряд ли смогу: мифологическое мышление не в моде, вернее – почти утрачено. Более распространено бытовое сознание, приправленное как бы научным, но литература такого сорта, похоже, всем надоела.

Мне было приятно, когда на одной из недавних презентаций «Русского Гулливера» в Ереване проект наш был назван самым неформатным из всех существующих. И сказано это было не мальчиком, но мужем. Уважаемым мной человеком. Не для каждого начинания такой эпитет мог бы считаться комплиментом. Формат, его четкая очерченность, точность и является тем самым «лица необщим выраженьем», определяющим суть работы любого издательства. Профессионалы это хорошо знают. Отклонение от генеральной линии равнозначно рассеянию, вот-вот готовому стать вавилонским. Здесь можно задуматься: претендуем ли мы на профессионализм вообще? Что такое профессионализм в случае small press? Впрочем, я называл «Русский Гулливер» арт-группой, литературным направлением, поэтическим трендом, опирающимся на мифологию и авангард, имеющим абсолютно свой почерк в уличном и камерном акционизме. Если мы научились издавать книги и выработали притом некоторое подобие издательской политики, стали ли мы после этого профессиональными издателями? Хотели ли ими стать?

Мы должны уходить от любого сектантства, пришло недавно на ум. От политического, религиозного, национального, интеллектуального, стилистического, трендового… От любых навязчивых идей и фобий. На всем, что мы делаем, и без того стоит некая неуловимая печать, водяной знак и отметка «Русского Гулливера». Существуют книги, которые могли напечатать или написать только мы, – я думаю, веселые люди догадываются об этом, и сейчас я лишь констатирую очевидное. Однако подобная открытость вовсе не означает всеядности: мы отмечаем то, в чем видим искру Божью. Искру Божью люди видят редко. Как в такой ситуации можно поддерживать некий определенный тренд или стиль?

Опыт подобной ответственности и работы есть. И навык вербализации этого опыта – тоже. Я не знаю, как называть людей, принципиально год за годом вымарывающих, вымывающих из нашей словесности все самое неожиданное, дерзкое, талантливое. Уныло подгоняющих под свои трафареты никуда не годные для родной речи словесные конструкции, превозносящие их, защищающие диссертации и т. п. Огромная масса стихов ускользает от них в силу внешней, формальной просодии, кажется им банальной, поскольку на смыслы, на нюансы этих смыслов, на музыку сфер их, увы, не хватает. На мой взгляд, господ прогрессистов раздражает в первую очередь именно то, что веками признавалось за талант. Малейшее его проявление обречено на раздраженное шипение, старательное замалчивание…

К счастью, первые номера «Гвидеона» получили негромкий, но вполне содержательный резонанс. Андрей Василевский усомнился в этичности существования литературного анекдота как жанра, сравнив шутки от Изи Грунта в рубрике «После Довлатова» с серией злых публикаций в журнале Дмитрия Кузьмина, проходящей под заголовком «Кто испортил воздух» (а ныне под заголовком «Безвоздушное пространство»). «Порченого воздуха» я не люблю (запах не нравится), но устное народное творчество литераторов о литераторах поддерживать буду. И не только потому, что люблю довлатовский юмор. Просто присутствие в литературе священных коров, неприкасаемых небожителей, несмотря на то что никто уже не помнит, по какой причине они таковыми являются, – к оздоровлению этой литературы не ведет. Другим серьезным упреком стала наша «религиозность». Все лето прошло под знаком борьбы с церковью. Мы тоже попали под раздачу. Когда-то мы были свидетелями кампаний по дискредитации государства, армии, науки, литературы. Сейчас – церковь. Борьба прогресса с мракобесием, образования с невежеством. Проиграли политически – обрушимся на церковь. Какая разница, как внести раскол? Березовский предложил Кириллу союз против Путина, тот не ответил – и понеслось. Может, это лишь продукт мятущегося интеллигентского ума? Может, просто заблуждаются? Перед нами новый этап противостояния «города» и «деревни», бессмыслицы и смысла, «деградации» и «эволюции».

Короче. Нам было предложено ввести хоть одного атеиста в редакцию «Гвидеона». Отчего бы? Оттого, что я из соображений хорошего тона пишу слово «Бог» с большой буквы? На мой взгляд, религии в «Гвидеоне» не больше, чем в поэзии Мандельштама, но оппоненты безошибочно чувствуют нашу инаковость. Не зная, как реагировать, называют продолжателями «Нашего современника», из-за публикации Эзры Паунда подозревают в симпатиях к Муссолини, в призыве понять русскую идею как Второй концерт Рахманинова – усматривают шовинизм. Мы не умещаемся в их форматы. Хм… Но это и есть свобода. Свобода «Русского Гулливера». Одна из целей свободы – не идти на поводу ни у одного расписанного дискурса, вести себя так, чтобы никто не мог предположить, чт'o ты опубликуешь или напишешь завтра. Непредсказуемость, постоянное сомнение и поиск. Это, кстати, нужно не для того, чтобы обвести читателя вокруг пальца, это нужно для того, чтобы обмануть смерть. Предсказуемость, приобретение манеры и есть начало конца, говорил мой любимый Лев Шестов в «Апофеозе беспочвенности». Манера и индивидуальность голоса – разные вещи.

Нас упрекали в том числе и в антиинтеллектуализме, полагая, видимо, что мы призываем поэтов стать дураками. Зачем? Неплохо бы каждому пишущему поэту вспомнить, что существуют вещи более высокие, чем интеллект и рассудочность. Озарение, прозрение, вдохновение. Даже школьники в курсе. И здесь можно идти по пути хоть буддистских, хоть христианских практик. А можно вообще изобрести что-то свое. Поэзия – священное безумие. Забыли, что ли? И это безумие не имеет никакого отношения к пьяному бреду или шаманскому камланию. Поймал себя на мысли: для того чтобы объяснить этот наш антиинтеллектуализм, достаточно пересказать сюжет о «Звездном мальчике», о том, как он от «большого ума» прогнал бедную мать и возликовал в своей звездной гордыне. Иногда кажется, что нами пытаются править калеки, не знающие ничего выше интеллекта. В некоторых своих коллегах я вижу именно «звездных мальчиков», и с каждым годом они превращаются для меня во всё более неосязаемые величины. Причем говорится не просто об интеллектуализме, а о «западном интеллектуализме», который коллеги собрались от нас защищать. Не очень понятно, кто их уполномочил и какое отношение они вообще имеют к этой сомнительной на нашей почве отрасли знания; но жандармские интонации, с которыми «интеллектуалы» смеют разговаривать с «мракобесами», – явно не домашнего происхождения. «Русский Гулливер» – западнический проект: это видно невооруженным взглядом по отбору авторов, стилю жизни и т. п. Другое дело, что иной «западник» в России – самый вопиющий тип азиата, подражательный, подобострастный, малообразованный, но, очевидно, познавший истину через чтение нескольких левацких брошюр. Недавно написал в ЖЖ какому-то забияке: идея Большого Запада могла родиться только в голове у Маленького Нацмена. Шутка, конечно, но что-то в этой шутке есть…