В 1860 году мой отец, которому на тот момент было уже 67 лет, окончательно решил со всеми попрощаться, оставить жесткий петербургский климат и переселиться в Крым ради сохранения здоровья. Старшие классы гимназии я окончил уже в Симферополе, где я впервые почувствовал тоску по дому. Однако эти годы среди сверстников не позволили мне впасть в отчаяние, а, наоборот, сделали меня предприимчивым и бодрым. На протяжении четырех лет гимназии я был в классе вторым, а первым всегда был мой одноклассник по фамилии Бухштаб, потому что он обладал усидчивостью и прилежанием. Я же много энергии тратил на занятия второстепенными предметами, в особенности историей. В школе царил беспорядок, чему я был очень рад, так как имел достаточно свободы. Весной мы, ученики старших классов, совершали дальние походы, в том числе и одиночные, а длинные летние каникулы с середины мая до начала августа я проводил в Карабахе.

Замечательный Карабах, защищенный горами, находится под татарской деревней Биюк-Ламбат [15] на южном побережье Крыма, которое здесь по большому счету правильнее было бы назвать восточным, около 250 метров над уровнем моря. Здесь проходит крупная дорога и есть своя почтовая станция. В «галерее», как мы называли открытую террасу перед домом, мы проводили примерно две трети всего года. Нам открывался вид на мыс Меганом, что в 60 километрах отсюда.

В России различия между севером и югом гораздо более значительные, чем в Западной Европе, поскольку умеренно влажный «климат бука», занимающий обширные территории Запада, в России, за исключением Бессарабии, встречается лишь в горных лесах Крыма и Кавказа, а «оливковый климат» южной части Крымского полуострова отделен широкой степной зоной от умеренно холодного «бореального климата» северной части России. Спускаясь, северный климатический пояс лишь здесь впервые знакомится с горами. Именно южное побережье своими мягкими зимами, благодаря которым на этой земле растут кипарисы, маслины, лавровое дерево, инжир, миндаль и множество итальянских и японских кустарников и деревьев, а также возможность большую часть года пребывать на свежем воздухе и купаться в теплом море привлекают людей переселиться в этот радушный край. Так и мой отец, который влюбился в Крым с момента своего первого очень короткого визита, купил здесь небольшой земляной надел у моря. Земля, принадлежавшая татарам в том районе, была раздроблена на множество маленьких наделов, в соответствии с местными правилами садоводства, и мой отец, покупая эти небольшие кусочки земли, в конце концов имел значительный надел – около 40 гектаров. Это было в Карабахе (в переводе с крымско-татарского «Черный виноградник»), на беззаветно любимой родине для трех поколений татар, том месте, которое объединяло их, разогнанных по всему миру, но до тех пор, пока сюда не пришли большевики и не изгнали отсюда последних.

Это был своеобразный культ природы и лунного света, которому мы поддались. Летом, когда небо на южном побережье вечерами обычно очень ясное и безоблачное, мы выбирались на дальние прогулки по просторному Карабаху при каждом полнолунии. Горы на западе довольно рано подавляли дневной зной и освобождали место для длинных, светлых вечеров – огромное преимущество этого климата. В нашей семье все очень живо интересовались растительным миром и климатом, многие годы моим отцом, а затем моей сестрой Натали велись записи показаний термометра, наблюдения за цветением растений и перелетом птиц. Результаты наблюдений моего отца были опубликованы в «Метеорологическом журнале», а наблюдения моей сестры – в «Российском обозрении» Рётгера. У Натали, так же как у Теодора и у меня, было какое-то непреодолимое влечение к чтению научной литературы, что мы унаследовали от отца. Ей лишь не хватало методологии и критической оценки, чтобы стать ученым. Она, как и, впрочем, все остальные члены нашей семьи, всегда с теплом и любовью относилась к моим работам и вообще к моей научной деятельности, что, несомненно, было привито нашей мамой – эта нежность, чувство солидарности и причастности к семье. Я был очень привязан и с нежностью относился к своей сестре Алине, которая была на 15 лет старше меня и унаследовала от мамы спокойный и мягкий характер. Алина вышла замуж за директора Императорского сада акклиматизации, что в селении Никита близ Ялты, по имени В. Келлер, и посему она тоже жила несколько лет неподалеку от Карабаха.

Нам всем очень нравилось выращивать растения, привезенные из других стран, наблюдать за пышным и обильным цветением, которому благоприятствовали теплые зимы. Моя мама написала мне об этом в одном из писем, датированным концом октября 1864 года: «Арбитус обыкновенный сейчас обильно цветет. Так же прекрасно и пышно расцвели хризантемы в разном цвете. Луковые цветки уже длиною с палец».

А 22 декабря 1864 года она пишет следующее: «Если не случится заморозков, то к Новому году у нас будет много роз, в саду море бутонов».

Дома в Карабахе так же много музицировали и читали. Братья, остававшиеся в Петербурге, собирали российские и немецкие газеты, «Географические сообщения Петерманна», книги и ноты – и все это отправляли нам в Крым. Будучи в Карабахе, мы очень много общались с семьей Шлейден-Винберг, которая жила неподалеку в Саянах. Все остальные наши друзья жили гораздо дальше, и поэтому случались взаимные визиты, обычно затягивавшиеся на несколько дней.

Пока я сдавал вступительные экзамены, растянувшиеся на весь май 1864 года, умер мой отец. Еще во время пасхальных каникул, которые я, естественно, провел в Карабахе, он был очень болен. Тогда он спросил меня: «Что ты хочешь изучать?» «Естественные науки», – ответил я. «Правильно поступаешь. После крупных реформ в России нужны будут толковые люди, и немало, для того чтобы разработать ее природные богатства. И искать этих людей будут среди ученых».

В течение июня и июля я наслаждался праздностью в Карабахе. В начале августа, однако, мой брат Теодор взял меня с собой в Петербург. Добравшись до Ростова, мы свернули в сторону угольных шахт под Грушевкой, в которые спустились по приставной лестнице. Кругом были сланцы с еле заметными отпечатками листьев папоротника. В то время мой брат Алексис, который был старше меня на шесть лет, руководил бурильными работами с целью добычи угля на нижнем изгибе Волги. Позднее он был переведен на должность руководителя государственной шахты на Сахалине, а после своего возвращения в Петербург стал высокопоставленным чиновником, назначенным позднее на пост начальника железнодорожного направления Ивангород – Домброва.

В Петербурге мы жили вдвоем в одной квартире. Вскоре пришло время учебы в университете, перспектива которой столь возбуждала мое любопытство. До чего же своеобразно протекли эти два года! Казавшийся бесконечным город с его короткими, обделенными солнечным светом зимними днями производил на меня угнетающее впечатление, поскольку я привык к видам природы. При этом городская жизнь служила для меня источником не одних лишь интеллектуальных напряжений, которые я позднее научился ценить. Меня охватила тоска по дому. Я приехал в Петербург, вооруженный какими-то фантастическими представлениями о высшем образовании, способностью основательно, пусть и не слишком быстро, усваивать материал, робостью и застенчивостью да близорукими глазами (увы, без очков), и потому я лишь с трудом мог ориентироваться в университете. Иными словами, для меня было куда проще постигать знания наедине с книгой в моей комнате, чем на лекциях среди больших групп студентов. Теодор не оказывал на меня никакого влияния – днем (и зачастую вечером) его не было дома. Я же в это время сидел в одиночестве, уделяя время преимущественно унаследованной от отца обширной библиотеке, посвященной Крыму, что подпитывало мою ностальгию и подтолкнуло меня к поддержанию оживленной переписки с моей семьей в Карабахе. Моя мама писала об этом следующее. «Слава Богу! Наконец на смену неприятия переписки пришло осознание ценности и значимости писем – единственного способа смягчить боль, которую причиняют разделяющие нас 2000 верст. Дети мои, никогда не забывайте: ваши письма – целебный бальзам для души в одинокие дни моей старости… Если Господь подарит мне долгую жизнь, то, я надеюсь, все мои сердечнейшие друзья – мои дети – однажды соберутся в Карабахе: я бы сразу бросилась все обустраивать и порхать вокруг, прихорашивая и украшая, если бы знала, что моим дорогим это придется по вкусу».

Единственными людьми в Петербурге, с кем я регулярно поддерживал общение и в чьей компании чувствовал себя вольготно, была чета Брикнер, в их доме я часто бывал вечерами и всегда мог рассчитывать на радушный прием. Александр Брикнер был в те годы приват-доцентом истории в университете, а также преподавал в иных учебных заведениях. Как-то раз он пригласил меня и Теодора принять участие в небольшой, организованной в частном порядке беседе, посвященной политической экономии. Разумеется, тогда я лишь прислушивался, что не помешало мне узнать кое-что новое. Мой интерес в те годы в первую очередь пробуждала география русской флоры, и потому летом, когда я смог вернуться в солнечный Крым, я воспользовался этой возможностью, чтобы собрать по дороге туда и на обратном пути сведения о южных границах ареалов сосны и ели. Следующей зимой я уже рылся в большой публичной библиотеке правительственных текстов в поисках посвященных этой проблеме материалов, сделал на эту тему немало записей и написал об этом статью на русском языке, которую Теодор направил в журнал Министерства государственных имуществ.