Откуда в ней взялся этот холод, эта отчуждённость? Пожалуй, накопившаяся усталость брала своё, а на обещание упорядоченно питаться Леглит давно махнула рукой. Тот объём работы, который у неё был в Нави, по сравнению с нынешним казался ученическими попытками. Губки Зареоки вздрогнули, глаза влажно заблестели, и Леглит пожалела о своих резковатых словах. Стараясь смягчить их, она раскрыла девушке объятия, исполненная грустного раскаяния:

— Радость моя! Иди ко мне...

Зареока, вся сжавшаяся было в испуганный комочек от её холодных слов, тут же встрепенулась и порывисто прильнула к её груди. Лаская и осыпая поцелуями её щёчки и носик, Леглит промолвила нежно:

— Прости, моя крошка. Я люблю тебя, люблю бесконечно... Я знаю, моя работа разлучает нас с тобой, но по-другому сейчас никак не получится.

— И я тебя люблю. Коли надо — значит, надо... — И Зареока, всхлипнув, сиротливо и зябко прижалась к Леглит. Маленькая — действительно, крошка.

Окунувшись в работу, Леглит порой чувствовала, что выживает на грани, на пределе своих напряжённых сил. Нередко она ощущала сильное головокружение и пару раз даже теряла сознание, а после восстановительного сна пробуждалась с таким чувством, будто её душу под колокольный трезвон мучительно отдирали от тела в попытке поднять с постели. О голоде она привыкла забывать и перекусывала, лишь когда накатывала непереносимая слабость. И всё же она не отступала от задуманного; один непростой день перетекал в следующий, не менее сложный и насыщенный, и в этой череде рабочих будней не оставалось времени на Зареоку. Встречи, как крошечные капли в море, становились всё реже, грозя и вовсе сойти на нет. И всё же Леглит не покидало глубокое и неотступное, нежное до боли беспокойство за неё.

— Как ты, Зоренька? Здорова ли? — вот первое, о чём она спрашивала, когда они виделись.

— Всё благополучно, моя родная, — отвечала та.

В её глазах Леглит читала тоску, но не могла этому помочь. Никак и ничем...

Зимой строительной работы становилось меньше, но всё же находилось достаточно дел. У Леглит освобождалось время для скульптурного творчества, а также живописи (почти все зодчие были и художниками). Статуи и статуэтки, портреты, рисованные и изваянные из мрамора — этим она тоже немного подрабатывала, стараясь использовать любую возможность. Вот только посадки «зелёных лёгких» города прекращались до весны; если в тёплое время года Зареока могла на целый день уходить из дома под предлогом работы, то как объяснить родительницам свою отлучку зимой? Встречи наяву стали слишком затруднительны. Видеться в снах? Но сон зодчему требовался для восстановления сил, а всякое вторжение в него этому восстановлению препятствовало — последующий день мог просто пойти насмарку, Леглит выбилась бы из рабочей колеи. Спать ей требовалось обязательно — крепко, глубоко и не менее восьми часов кряду, без перерывов. Даже если работы бывало не так много, она отсыпалась про запас, чтобы к наступлению тепла быть собранной, лёгкой на подъём, свежей, отдохнувшей и готовой снова трудиться с полной отдачей.

С поздней осени и до первой весенней капели она не заглядывала к Театео, отпустив волосы в свободный рост, но как только пригрело солнышко, а воздух из резко-морозного и сурового стал влажно-мягким, нежно и приятно заструившись в лёгкие, Леглит сразу же устремилась в цирюльню. Вышла она оттуда размашистым шагом, сосредоточенно надвинув шляпу на лоб. Ничего, кроме этой шляпы, не было между её головой и небом: всё осталось на полу и было сметено подмастерьем Ганстаном в совок.

А однажды Зареока сообщила растерянно, со слезами:

— Ко мне сватается одна кошка-вдова... Родительницы хотят, чтобы я приняла её предложение.

Ледяной панцирь сковал грудь Леглит. «Да, госпожа Олириэн права. Одиночество — единственный путь. Всё это было обречено с самого начала», — вот уже в который раз она так думала, но то и дело позволяла себе на что-то надеяться, а сейчас пришло последнее и окончательное подтверждение, могильно-холодное и мертвящее, убившее последнюю надежду. За ним не было будущего, только сумрак и безысходная пустота. Как ночь, после которой никогда не настанет рассвет. Даже удивительно, как она раньше жила — до Темани, до Зареоки. Жила и не мучилась, с честью и даже с гордостью неся бремя своего зодческого призвания. Видимо, придётся вспомнить те времена...

— Что ж, — сказала она глухо, — наверно, это наилучший выход. Твои родительницы правы, я тебе не пара. Да и сама ты видишь: работа вытесняет из моей жизни всё остальное. Это моё призвание, моя стезя. Этот путь не из лёгких, но раз уж я его выбрала, то пойду до конца. А ты... будь счастлива.

Круглые слезинки скатывались по щекам Зареоки — к слову, в последнее время заметно похудевшим. В её фигуре тоже начала проступать хрупкость, но Леглит не решалась спросить о её здоровье: боялась услышать что-то страшное и печальное.

— Ты совсем не любишь меня, — проронила Зареока едва слышно, глядя на Леглит сквозь осеннюю пелену во взгляде. — Если бы любила, ты бы так не говорила...

— Говорю так, именно потому что люблю, — с горечью молвила навья. — И хочу тебе счастья, которого сама не могу тебе дать. Пусть кто-нибудь другой сделает тебя счастливой.

— Ты жестокая... Моя жестокая лада. — Качая головой, Зареока отступила на шаг.

— Уж какая есть, — скривила Леглит угол губ.

Больше она не искала встреч с Зареокой. К чему уж теперь? Как раньше она вытравливала из своего сердца Темань, с кровью отдирая её от себя, так теперь пыталась забыть милую обладательницу пухленькой нижней губки. Леглит не только возводила дома, но и бралась за сооружение акведуков, спрос на которые в последнее время очень вырос: посмотрев на прекрасные зимградские водоводы, жители других городов решили, что они им тоже срочно нужны. Да и в целом с прибытием зодчих из Нави строительство в Воронецкой, Светлореченской и Белогорской землях переживало бурный всплеск. Обилие работы отчасти спасало от тоски, но в душу неумолимо закрадывался холод и ничем не заполняемая пустота. Эта пустота зияла немым упрёком, сиротливая фигурка Зареоки укоризненно стояла вдали, преследуя Леглит полным боли взглядом. Пустое место принадлежало ей, только ей одной. Никому не суждено было его занять.

6

Зареока возилась в собственном саду — полола грядки, когда у калитки раздался приятный, приветливый голос:

— Красавица, дома ли твои родительницы?

Он принадлежал женщине-кошке с красивыми и густыми, но уже начавшими седеть бровями. Серебряные волоски блестели в них вперемешку с чёрными. Возраст не оставил на её лице морщин и не согнул её спину, лишь тронул инеем. Светло-серые глаза глядели на девушку ласково, с улыбчивыми лучиками в уголках.