О Радимире и Рамут Олянка старалась не думать, отпуская прошлое то белой голубкой, то лебёдушкой... Записная книжка Северги с не отправленным письмом всё так же хранилась у неё. По-хорошему следовало отдать её Рамут, но не хотелось тревожить былое. Лишь единожды она не утерпела и в ясных, тёплых сумерках перенеслась туда, куда звала её странная, серокрылая тоска... Она очутилась на полянке, где журчал ручей и стояла сосна с человеческим лицом. Сердца коснулся холодок, былое всколыхнулось, ожило, набухло комом в горле. В этом величественно-спокойном и суровом лице проступали черты Рамут.

Удивительно тихо и хорошо было на этой полянке. Такой торжественный покой Олянка ощущала только в самой глуши Кукушкиных болот, но здесь было больше воздуха, больше неба, больше света, хотя уже сгущался синий сумрак. Но эта напитанность светом не зависела от времени суток. Не солнце освещало эту полянку, а внутреннее сияние этого места и, прежде всего, суровой сосны — воительницы, ушедшей на вечный покой. В бревенчатом домике уютно светились окошки и слышался звон струн, и Олянка, привлечённая их проникновенным, серебряным звуком, прильнула к окну.

У жаркого и трескучего печного огня собралась семья: Рамут, Радимира с малюткой на руках, две кареглазые женщины — зрелая и молодая, а также дети — трое человеческих мальчиков и две девочки-навьи, очень похожие на Рамут. Дверь была прикрыта неплотно, и до Олянки доносился голос навьи-целительницы в строгом чёрном кафтане с двумя рядами пуговиц, укороченном спереди до пояса, а позади спускавшемся волнистым полотнищем до колен.

Затаив дыхание, никем не замечаемая незваная гостья слушала историю Северги — её жизни, любви и смерти. Но была ли смерть? В мешочке на шее у Рамут мерцало её сердце-самоцвет, а младшая из кареглазых женщин пела:

Твоя жизнь — это больше, чем путь:

Не измерить и тысячей лет,

Не свернуть, хоть и горя хлебнуть.

Ну, а смерть... А её просто нет.

Глубже бездны и крепче кремня

Твои корни мне в сердце вросли...

Дольше вечности, жарче огня,

Выше неба и шире земли.

Радимира, распахнув нарядный белогорский кафтан, раздвинула прорезь на рубашке и кормила грудью малютку. Золотые ободки в её глазах тепло мерцали в отсвете огня, взгляд то ласкал дитя, то устремлялся с любовью на Рамут-рассказчицу.

— Больше, чем что-либо на свете, — промолвила навья, прижав к груди мешочек с камнем. — Ничего выше и сильнее этого не существует ни в одном из миров.

— Северга достойна того, чтобы о ней знали, чтобы её помнили и чтили, — сказала старшая из кареглазых женщин, чья грустноватая, зрелая красота, принимая отблески пламени, сияла янтарём. — Немногие сердца удостаиваются такой удивительной участи — стать чудотворным самоцветом... А вернее, оно одно такое. Это чудо — священное и бессмертное, равное богам. — Смахнув с ресниц блестящую капельку, она добавила с тёплой дрожью голоса: — Для меня она, смертный воин, сильнее всех богов... Мне хочется, чтобы это место стало подобным Тихой Роще.

— Матушка всегда была против какого-либо шума вокруг себя, Ждана, — улыбнулась Рамут сдержанно. — А возвеличивать её и причислять к божественному лику... не думаю, что ей бы это понравилось.

— В моём сердце она стоит наравне с богами, — молвила Ждана с янтарным мерцанием тёплых глаз. — Её покой следует оберегать, но она не должна быть предана забвению!

— О, это вряд ли случится, — опустив взор к мешочку с камнем и снова с великой нежностью прижав его к груди, отозвалась Рамут. — Никто из смертных на земле не в состоянии ответить на эту любовь равноценной любовью... Это под силу лишь богам, в чьей любви она сейчас и покоится. Это — самое главное.

Малютка на руках у Радимиры пискнула и захныкала, и Рамут, тотчас повернув голову, устремила на неё материнский взор. Присев около женщины-кошки, она заглянула в личико ребёнка.

— Ну, ну, что тут у нас такое? — промолвила она ласково.

Их с Радимирой лица почти соприкасались щеками, и Олянка за окном закрыла глаза и отошла в темноту, дабы не быть лишней. Повернувшись к сосне, она улыбнулась ей и приблизилась. Достав из-за пазухи книжечку с письмом, она положила её в траву у корней: передать её Рамут лично она не чувствовала в себе сил. Пусть сама найдёт и прочтёт. Может, заплачет, а может, улыбнётся и обнимет могучий ствол. Ладонь Олянки легла на шероховатую кору, тёплую, как человеческая кожа, и сердце вдруг вспорхнуло на лёгких крыльях, больше не обременяемое ничем. Она отпустила...

9

«Шу-шу-шу... Дитя, дитя, дитя», — кружились, смеялись малыши-шепотки. Молвицы всё ещё были с Олянкой. Она едва не потеряла их в развалинах Зимграда и сейчас берегла как зеницу ока, хотя надобности в их использовании пока больше не возникало. Она даже хотела вернуть их Бабушке, но отчего-то передумала. Срослась она с ними, сроднилась, что ли?

Она всё ещё ждала свою сероглазую ладу — год за годом, осень за осенью, весну за весной, и всё призрачнее становилась надежда когда-нибудь её дождаться. В Стае подрастали новые малыши, пушистенькие волчата, Куница со Свилимом ждали очередное пополнение семейства, а Олянка, укрывшись вдали от всех, гладила своё опустевшее чрево... Пальцы растопырились, впиваясь когтями, челюсти стискивались до желваков.