Хлопнула дверь бревенчатого домика: девушка скрылась внутри. А Олянка, оглядевшись, узнала лесную полянку с ручьём и сосной-воительницей, уснувшей вечным сном. У её корней раскинулся целый ковёр белых цветов, а первые утренние лучи румянили суровое лицо, погружённое в нездешний покой.

С колотящимся сердцем Олянка поднялась на невысокое крылечко и постучала в дверь. Робко получилось, тихо. А душа трепетала в догадках, откуда взялись эти серые очи и почему именно здесь они сияли навстречу спящей сосне, столь же чистые, как эти цветы.

— Девица, милая! — постучав сильнее, позвала Олянка. Не зная её имени, но сердцем чувствуя правду, добавила: — Ладушка...

Никто не ответил.

— Голубка, не бойся, не причиню я тебе зла! — с тревогой воскликнула Олянка. — Я ж тебя... столько лет...

Дверь была не заперта. Приоткрыв, Олянка осторожно заглянула. Домик состоял всего из одной комнаты; посередине стоял деревянный стол с лавками, в углу — печь с лежанкой, ещё одна лежанка в другом углу, под потолком — полати. А на полу около стола распростёрлась девушка — обладательница маленьких ног в сапожках. Её чёрная коса раскинулась рядом, длинные ресницы были сомкнуты, а розовый ротик полуоткрыт.

— Ох ты ж... ёжики колючие, — вырвалось у Олянки любимое восклицание Куницы.

Хоть и непрошеная она была гостья, но какие приличия сейчас?.. Бросившись к девушке, она опустилась около неё на колени и склонилась. И попала в сладкую ловушку запаха, который от неё исходил — тонко-цветочное эхо весны, медово-молочное, невинное, свежее, тёплое, ласково зовущее... Сгрести в объятия, зарыться лицом в круглящуюся под белой сорочкой грудь, уткнуться носом в основание косы. Волосы ли её так пахли, дыхание или кожа? Или всё сразу? Целовать, урча и постанывая, покусывать нежно, пробовать на вкус... Что это — ягоды, цветы, пыльца? Душистая трава? Или сама весна, юная и невинная, чистая, нетронутая, мягкая...

«Это любовь твоя, вот что», — качнули головками цветы на полянке.

— Голубка, ты живая хоть? — дохнула Олянка около юно-округлой, сейчас немного побледневшей щёчки.

Схватив со стола ковшик, она хотела набрать в ручье воды, но её посетила мысль получше. Вновь опустившись на колени, она приподняла голову девушки и поцеловала приоткрытые губы. Нутро отозвалось, сжалось яростно и нежно, просило впиться глубже, пить её жадными глотками, но Олянка боялась испугать, причинить боль, оцарапать... Никаких царапин! Этого не должно случиться.

Ротик под её губами ожил, но не отпрянул, а устремился навстречу поцелую. Пушистые ресницы не размыкались, а руки поднялись и ощупью обвили, забрались в волосы... да, сейчас не самые причёсанные. Приподнимая девушку в объятиях и не отрывая губ, Олянка осмелилась пробраться поцелуем глубже, утонуть в невинно-сладком, свежем, душистом и нежном, как ягодка, ротике... На него отзывалось что-то горячее, набухающее, влажное. Да всё нутро в ответ на него становилось на дыбы, переворачивалось, жарко ёкало, жадно желало. Нет, придержать зверя, ведь он напугает её!..

Глаза открылись, и Олянка увидела их как никогда близко. Уже наяву, а не в видениях. В первый полуобморочный миг их застилала дымка невольной ласки, отголосок поцелуя. До чего же тёплые, весенние, а ободки — как золотые серединки тех цветов. Удивлённые, широко распахнутые чашечки цветов — её глаза. Ещё мгновение назад обнимавшие руки упёрлись Олянке в грудь.

— Ладушка... Не бойся... Прости меня, — скомканно вырвалось у неё.

Но девушка хотела освободиться, и приходилось уважать это. Она разжала объятия и отпустила её, хотя до стона сквозь стиснутые зубы хотелось прижать к себе.

— Откуда ты знаешь моё имя? — удивилась девушка.

И голос — как колокольчик.

— Так тебя Лада зовут? — А Олянка ещё выпытывала у Бабушки её имя! Костяшки с самого начала его сказали. Лада! Как чудесно и просто.

— Да, — прозвенел ответ. — А ты кто такая?

Олянка засмеялась, смущённо выбирая из волос мусор.

— Прости, что я в таком виде... Это я спросонья. В лесу спала. Меня Олянкой зовут.

— Ты оборотень? — Лада уже заметила и уши, и клыки.

— Да... Не бойся, Ладушка. — Олянка сглотнула сухой ком.

— У меня обе родительницы оборотни, чего ж мне бояться? — просто и серьёзно сказала Лада.

— А кто твои родительницы? — спросила Олянка, хотя уже предчувствовала ответ.

— Матушка Рамут — навья, матушка Радимира — кошка, — молвила Лада. — А я — ни то и ни другое. Я человек.

— За поцелуй не сердишься, человек? — Олянка прятала улыбку, а нутро стонало, то ли расплакаться желая, то ли рассыпаться звонким смехом...

— Сержусь.

Лада неприступно опустила ресницы и гордо отвела в сторону взор, сурово сложила губки, а глаза так и искрились. Ах, плутовка!.. Сердится она... Смеётся, снегурочка лукавая! Не девица — огонёк трескучий. Захочешь тронуть — стрельнёт алой искоркой, обожжёт... И всё же хочет быть приручённым. Резвится, дразнит: «Не поймаешь, не поймаешь!» Трещит, колется, а чуть попадётся в сильные, но ласковые руки — сразу льнёт покорно. Олянку переполнял солнечно-звонкий, щекотный и весёлый, как озорной лучик, порыв восхищения. Покорённая, повергнутая к этим маленьким ножкам, она признавала над собой безоговорочную власть их милой обладательницы.