— Что ж мне делать? — полушутливо, но с прячущейся в голосе нежностью проговорила Олянка. — Как же милость твою вымолить?

Опять кольнул искоркой шаловливый огонёк, по-прежнему отводя неблагосклонный, якобы оскорблённый развязным посягательством, но такой нужный сейчас Олянке взор:

— Ну, попробуй, вымоли!

И смеяться Олянке хотелось, и сердце от светлого волнения замирало. Зверь, покорный и ручной, лежал у прелестных ножек Лады. Никого и ничего он так не желал, как её... Ни пищи, ни крова над головой, ни свободы, а чтоб на него легла её лёгкая, как малая пташка, ручка. И от Радимиры, и от Рамут Лада взяла черты, не безупречно правильные, а просто самые милые на свете. Она получилась мягкой, солнечно-округлой, лучистой. И чудесно пахла: Олянка просто тонула в хмельной нежности и почти плотоядном желании. Не съесть — зацеловать. Или съесть?! Олянка запуталась, сомлевшая, беспомощная. Её жизнь сейчас зависела от того, что скажут эти губки.

— Ладушка... Твои глаза снились мне много лет, — хрипло проговорила она. — Я долго плутала, ошибалась... А на самом деле только тебя ждала, сама того не понимая. Наверно, не такую ладу ты ожидала встретить.

Глаза девицы-огонька ласково смеялись, искрились солнечными блёстками.

— Да, я мечтала, что это будет кошка — статная, пригожая, ясноокая! А свалилось на меня вот это чудо лохматое, лопоухое и чумазое!

— Смейся надо мной, Ладушка, — сквозь солоновато-сладостный комок в горле проговорила Олянка. — Только не прогоняй...

Лада поднялась на ноги — статная и стройная, но не до худобы, есть что обнять и приласкать, в руках подержать. Они с Олянкой были почти одного роста, глаза Лады смотрели снизу вверх лишь немного.

— Ты же меня совсем не знаешь, — сияя тёплыми, озорно искрящимися глазами, сказала она. — А вдруг сама захочешь от меня убежать?

— Я знаю тебя, Ладушка... Знаю лучше, чем ты думаешь, — коснулась её щеки улыбкой-дыханием Олянка. — Очень, очень давно. Но это долгий рассказ.

— А я никуда не спешу. — Лада гибко вывернулась из объятий и раскатила бубенчики смеха: — Вот только с такой нечёсаной неумывахой я целоваться не буду! Знаешь, что? Лезь-ка прямо в ручей, вода в нём тёплая-тёплая!

Удивительная вода и впрямь была приятно тёплой и пахла неописуемо-тонкой цветочной свежестью. Она смывала всю грязь сама, без моющих снадобий — Олянка это увидела, едва окунув в ручей руки. Захотелось забраться в него полностью, что она и сделала, скинув свою лесную одёжу. Поток был мелковатым, сидя получилось погрузиться лишь по пояс, и Олянка, черпая воду пригоршнями, плескала себе на грудь и плечи. И вздрогнула жарко, а потом зябко: Лада, присев на берегу, с ласковым любопытством разглядывала её.

— Ты как голодный волк, — сказала она, скользя мягкой ладошкой по плечу Олянки, щупая позвонки и рёбра.

— За зиму я всегда худею. — Олянка с затаённым глубинным жаром поймала руку девушки и прижала сверху своей, чтоб продлить касание.

Не то чтобы она была сейчас тощей, как соломинка, но жирка убавилось, она стала поджарой и гибкой, чётче проступали под кожей мышцы — не раздутые, но твёрдые. И щёки, наверно, ввалились, лицо посуровело... Давно Олянка не видела себя в зеркале или хотя бы в миске с водой, о красоте не думала, но сейчас вдруг захотелось нравиться — ей, Ладе. Больше ни о ком она не помышляла. Быть для неё, жить для неё...

— Ничего, откормим, — пообещала девушка, шаловливо брызгая водой ей в лицо.

Олянка не осталась в долгу, но Лада проворно отскочила. Олянка бросилась за ней следом в дом и опомнилась, только когда сообразила, что стоит нагишом перед ней. Ласковые светлые глаза Лады смеялись — просто невозможная шалунья!..

— Погоди-ка, сейчас поищу, во что тебе переодеться! — И Лада принялась рыться в сундуках.

Здесь хранилась кое-какая одёжа на всякий случай — к примеру, если кто-нибудь промок. Лада достала короткую простую рубашку, портки, повседневный белогорский кафтан — чёрный, со скромной красной вышивкой, и белогорские сапоги с кисточками.

— Вот, только это нашлось. Примерь-ка, должно впору быть.

Олянка оделась, Лада затянула ей кушак. Сапоги оказались велики, и Олянка обула свои, меховые. Влажным после купания длинным и густым волосам предстояло сохнуть долго на прохладном весеннем воздухе, но заботливая Лада растопила печь.

— Садись поближе к огню, скорее высохнет гривушка твоя! Какая ты ладная да пригожая стала — умытая-то! — И Лада весело засмеялась, серебряными колокольчиками звеня в горле. — А то прямо чушка-хрюшка была!

Не обидевшись за «хрюшку», Олянка, однако, поймала девушку и слегка наказала — усадила к себе на колени и крепко стиснула в объятиях.

— Попалась, насмешница... — И дохнула ей в губы: — Ну а теперь, с умытой, поцелуешься?

Глаза Лады, любознательные чашечки цветов, сияли близко-близко, сладкий запах пьянил и одурманивал, окутывал вешней волной, счастьем смягчал душу. Полураскрытый ротик дышал подснежниковой чистотой, доверчиво тянулся, и Олянка нежно охватила его поцелуем. Одна мягкая, лебединая рука девушки обвила её плечи, другая забралась во влажные волосы, ероша их пальцами, а Олянка прижимала к себе тёплый и гибкий девичий стан, ласкала округлые бёдра. Хорошо заботились о красавице, любили, лелеяли и кормили — теперь есть где рукам разгуляться... Снять бы с неё одёжу, прильнуть бы к ней всем телом! Но ведь невинная она, как только что раскрывшийся цветок. Не спешить, не напугать. Как же трудно отрываться, сдерживать себя, когда вот она вся рядом, доверчиво прильнувшая...