Когда её позвали сажать деревья в Зимграде, матушка Душица сказала:

— Ступай, дитятко, работа душу лечит. Бери пример с матушки Владеты.

К тому времени она уж произвела на свет сестрицу Годиславу и носила её супруге-кошке в мастерскую на кормление. Владета, потеряв двух старших дочерей, горе своё в работе топила; чище слезы, яснее озера тихого были белогорские зеркала, которые она делала вместе с прочими мастерицами. Услышав зов Душицы и писк проголодавшейся дочки, она умывала лицо и руки, обмывала грудь и выходила из мастерской. Сидя в тени крытого соломой навеса, Владета кормила кроху. Душица, присев рядом и прильнув к плечу супруги, глядела в личико ребёнка.

— Зареоку-то нашу зовут в Зимград — деревья там сажать надобно, — сообщила она.

— Пусть идёт, поработает, — кивнула Владета. — Может, и горевать некогда станет.

Зимград ещё не весь был восстановлен: какие-то улицы ещё строились, другие были уже почти готовы. Беломраморная красота новой столицы Воронецкой земли дышала строгой прохладой, чёткой упорядоченностью, сдержанным величием. Следовало воздать должное зодчим из Нави — великие они были искусники! Ночью постройки излучали мягкий, приглушённо-лунный свет: сиял сам камень, из которого их возвели. Дома походили на выточенные из льда дворцы. В окна вставлялась уже не слюда, как раньше, а прекрасное белогорское листовое стекло — то самое, которое помимо зеркал делала матушка Владета в своей мастерской. Окна — очи дома, и очи эти ничего не искажали, позволяя прекрасно видеть, что делается на улице.

Главным зодчим была навья Олириэн — высокая, золотоволосая, голубоглазая красавица. Почти все жительницы Нави ростом не уступали женщинам-кошкам; они носили кафтаны причудливого иноземного покроя, штаны и высокие сапоги, а на головах — треугольные шляпы, отделанные по краю полей золотой или серебряной тесьмой и перьями.

Впервые в Зимграде увидев навиев, Зареока ощутила в сердце глухое, давящее чувство, смутную враждебность. Ведь они были повинны в гибели её лады... Нет, не красавица Олириэн и её помощницы убили ладу, а их соотечественники — разумом девушка это понимала, но сердце всё время тихо тлело непримиримым, жгучим угольком. Но губы Зареоки оставались сжатыми.

Работали навии усердно и прилежно, от зари до зари. Ни люди, ни кошки таким трудолюбием и дотошностью не могли похвастаться. «На глазок», «на авось», «и так сойдёт» — эта песня была не про них!.. Точность, тщательные расчёты, филигранные чертежи и образцовая щепетильность во всём — вот что их отличало. Без суеты, без спешки трудились они, размеренно и чётко, с собранностью и сосредоточенностью, отдавая работе себя без остатка. Бывают работники, которые шумят, бегают, бурно суетятся, а всё равно дело у них неважно идёт, а то и вовсе на месте стоит; не такими работниками были навии. С кажущейся неспешностью они успевали очень много, горы сворачивали всем на удивление. Волей-неволей это вызывало уважение. И всё же не могла Зареока относиться к ним дружески... Чужие они были, зловещие, жутковатые. Будто бы холодком от них веяло.

Однажды, сажая кусты, девушка засмотрелась, как одна навья-зодчий ваяет статую для городского сада. Её искусные пальцы плясали по глыбе мрамора, и камень осыпался под ними мелким порошком. Медленно проступали под руками мастерицы очертания женской фигуры: плечи, грудь, волосы, складки одежды... Когда было готово лицо, навья всмотрелась в его черты и вдруг, оскалив зубы, просто стёрла его в пыль. От резкого рубящего движения её руки голова изваяния откололась и подкатилась прямо к ногам вздрогнувшей Зареоки. Навья, всё ещё скаля волчьи клыки, встретилась взглядом с девушкой.

— Прости, я не хотела тебя напугать, — проговорила она, спрятав зубы. — Просто это лицо не подходит. Ничего, сделаем другую голову.

Оскалилась она и впрямь жутковато, но голос оказался негромкий и очень мягкий, с иностранным выговором. Изящная, сухощавая, в облегающем её тонкий стан кафтане, навья казалась угрюмой из-за вечно насупленных тёмных бровей, сурово сжатого рта и впалых щёк с выступающими скулами («Голодная, что ли», — подумалось Зареоке). От прочих соотечественниц она отличалась причёской: её пепельно-русые волосы были коротко подстрижены. Её треуголка валялась в нескольких шагах от неё на земле: видно, ветром сдуло, а она была так погружена в работу и муки творчества, что не заметила.

Жестоко она обошлась с головой статуи — та с полустёртым лицом лежала у ног Зареоки. Срез шеи получился очень ровный, будто не откололи, а ножом отрезали. Никаких приспособлений мастерица не использовала — только свои руки. Эти руки могли резать камень, как масло... А между тем её саму хотелось накормить: худые скулы и впалые щёки наводили на мысль о недоедании.

Навью звали Леглит — её имя Зареока услышала позднее в тот же день. Та принесла кусок мрамора и принялась «лепить» из него женскую голову — послушным был в её руках камень, будто воск. Точно подогнав срез шеи и вставив внутрь железный прут, она прикрепила голову к телу. Видно, теперь лицом статуи она была удовлетворена. Приглядевшись, в мраморном лике Зареока узнала себя...

Около статуи она посадила кустик чубушника. Оплетая молодые веточки волшбой, девушка шептала:

— Расти, кустик, расцветай, милый. Красивый и большой расти...

Веточки и листья шевелились и шелестели в ответ. Скоро они покроются душистыми белыми цветами...

Зареока сажала рябинник, бересклет, шиповник, калину, жимолость, иргу, боярышник. Тёплые руки окутывали ветки юных саженцев волшбой, и те сразу же приживались. Но ещё не раз предстояло молодой кудеснице посетить своих подопечных, ухаживая за ними и подпитывая волшбой для скорейшего роста.