Олириэн не стала настаивать на откровенности, но и отпускать Зареоку в слезах не желала. Незаметно для себя — наверное, через проход — девушка очутилась у двери дома-общежития навиев. Поддерживаемая под руку госпожой Олириэн, она смущённо поднялась по скрипучей деревянной лестнице и очутилась в большой комнате с грубым деревянным столом. Олириэн обратилась на своём языке к молодому, темноволосому и темноглазому навию с выбритым до синевы подбородком и щеками, и тот подвесил над огнём в очаге стальной сосуд с носиком и ручкой. Скоро из носика повалил пар, и навий приготовил травяной отвар, душистый и красивый, янтарно-золотистый.

— Это тэя, — наливая его тонкой струйкой в чашку, сказала Олириэн. — Она растёт в нашем мире в горах. Причём чем суровее условия и холоднее воздух, тем отвар из её листьев лучше. Думаю, она и в Яви прижилась бы — где-нибудь в горной местности... Тебе с молоком, голубушка?

Зареока из скромности от молока отказалась, и тогда Олириэн подсластила напиток ложечкой мёда. Вкус его был терпким, мягко вяжущим в горле, а запах не походил ни на одну знакомую траву. Нутро согрелось, оттаяло, судорожные всхлипы понемногу улеглись.

— Ну, вот уже и получше стало, правда? — с улыбкой проговорила золотоволосая навья.

От смущения Зареока будто язык проглотила. Её хватило только на то, чтобы робко улыбнуться в ответ и кивнуть. Госпожа Олириэн непозволительно долго возилась с ней, тратя своё драгоценное время, а ведь работы у неё было несоизмеримо больше, чем у девушки-садовницы. Она строила город! И отвечала в нём за всё.

— Благодарю тебя за твою доброту, госпожа, — пролепетала Зареока. — Мне и правда пора идти работать, да и у тебя, наверное, дел много...

— Поверь, дела — ничто, — серьёзно сказала Олириэн. — Если я хоть чем-то могу помочь тебе, я не пожалею ни сил, ни времени.

— Ты уже помогла, госпожа, — искренне ответила девушка. — Благодарю тебя.

Когда она вернулась к своей дюжине, Кукуля воскликнула:

— Ты где пропадала? Без тебя у нас тут прямо всё разваливается! Что, эта твоя Леглит нажаловалась, поди, своему начальству на тебя? Мы уж думали, навии тебя там сожрали и косточками не подавились!

— Может, и нажаловалась — не знаю, — хмыкнула в ответ Зареока. — Но госпожа Олириэн не может никого сожрать. Хорошая она и добрая. И с чего ты взяла, что Леглит — моя?

— Ну... с чего-то ведь она с тобой раскланивается? — заиграла бровями Кукуля.

Зареока только поморщилась и махнула рукой.

В этот день она заработалась допоздна. Девушки уж разошлись по домам, а она ещё обходила посадки, добавляла кое-где волшбы, ласково шепталась с молодыми деревьями и кустами. Видя и слыша их живой отклик, она радовалась сердцем, а те в ответ на ласку льнули к её ладоням листочками. А вот и розы... После придирок Леглит в сердцах Зареока посадила ещё шесть «лишних» кустиков. Места хватало всем; даже когда разрастутся они, тесноты не будет. И чего навья прицепилась к ней? Задумчиво вороша пальцами листочки, девушка снова и снова возвращалась мысленно к их короткому разговору, морщилась от досады на себя. В самом деле переборщила, что уж тут скажешь... Вспомнилась опять лада-горлица, и глаза намокли, всколыхнулась в душе тоска, взмахнула серыми крыльями. «Прощай», — шелестело далёкое тихое эхо. Не встретятся они ни весной, ни осенью, не обнимут её руки лады, не родятся у них детушки... Не будет счастья никогда, никогда! Кончилась её жизнь, едва начавшись; летела к ней лада, да не долетела — сбила её, горлинку ясную, проклятая стрела вражеская...

Растравив себе душу этими мыслями, Зареока опять всхлипывала. Падали слезинки на взрыхлённую, хорошо удобренную землю под кустами.

— Кхм, — кашлянул вдруг кто-то.

От неожиданности Зареока вздрогнула, покачнулась на корточках и упала, впечатавшись ладонями в мягкую почву. Опять бледная в молочно-лунном свете сумеречного вечернего города, перед ней стояла Леглит.

— Я прошу прощения... Не хотела тебя испугать. Позволь помочь, — проговорила она, протягивая Зареоке руку.

Девушка поднялась сама и быстро смахнула слёзы. Уже не глухая, ропщущая обида вскипала в ней при виде навьи, а странное смущение, от которого жар полз из сердца к щекам. Леглит тоже долго собиралась с мыслями, впившись в Зареоку иномирными, зачаровывающими, пристальными очами. Из-за острых, «голодных» скул, мрачноватых тёмных бровей и строго сжатого рта её лицо казалось неприветливым, но голос звучал любезно и кротко, почти робко.

— Я... Я хотела сказать, что... Шут с ними, с этими кустами, — проговорила она медленно, с запинками, будто бы подбор слов давался ей с огромным усилием. — То есть, я хочу сказать в том смысле, что ты права, посадив больше изначально задуманного количества. Так даже лучше. Да, определённо лучше. Я льщу себе мыслью, что обладаю в некотором роде художественным чутьём, и распространяю его на области, в которых на самом деле не слишком разбираюсь... В садоводстве я действительно мало смыслю. Во всяком случае, гораздо меньше тебя... Кхм. Я не слишком путано изъясняюсь? — Леглит прервала себя мягким смешком, и от улыбки её лицо прояснилось, суровость растаяла, иномирный холодок обернулся ласковым лунным серебром. — Если то же самое, но в двух словах: я была неправа и прошу прощения. Сожалею, если обидела тебя.

В груди у Зареоки к концу этой речи потеплело, а на щеках разгорался настоящий пожар. Что за тепло окутывало сердце волной? Отчего она вдруг стала такой счастливой? Это счастье тёрлось о сердце мягким боком, а голову накрывало колпаком глупости. И слова на ум не шли, будто Зареока говорить разучилась.

— Госпожа, это я должна прощения просить, — пробормотала она. — Я грубо с тобой разговаривала... И много лишнего наговорила.

— Да нет, ты, в сущности, права, — вздохнула Леглит, щурясь вдаль. — Мои соотечественники натворили много зла... Но все мы — те, кто остался здесь — постараемся в меру наших сил загладить их вину.