Больше всего на свете Эрвин сейчас желал бы дойти до штаба и с приличествующими случаю благодарностями вернуть билет, деньги и рекомендательное письмо, но в его положении последнее сделалось прямой - и, увы, единственной - инвестицией в будущее. Запаса сыворотки хватило бы на полгода, а там пришлось бы срочно что-то искать. Да и вообще не стоило сжигать мосты там, где их и без него отлично спалили.

Нордэнвейдэ посидел на скамейке еще пару минут, успокаиваясь и делая вид, что его необыкновенно заинтересовало содержимое газеты. Лет шесть назад он бы, наверное, расплакался, не от обиды так от злости, но людям, чей возраст подкатывал к третьему десятку, рыдать на скамеечках было неприлично.

Эрвин еще раз взглянул на билет. Мондум позаботилась даже об удобном времени: у него оставалось еще двенадцать часов на то, чтобы собрать вещи и закончить незавершенные дела. Поезд отходил в половину десятого вечера.

Бывший лейтенант Нордэнвейдэ аккуратно сложил газету, опустил ее в ближайшую урну и отправился паковать вещи.

Сборы много времени не заняли. К четырем часам вечера Эрвин успел съехать с квартиры, сдать вещи в камеру хранения на вокзале, выбросить в мусорный ящик героические похождения трех друзей-калладцев и некоторые собственные надежды и идеалы, а также плотно пообедать и даже купить шляпу, уродовавшую его до полной неузнаваемости. С таким предметом гардероба никакая маскировка не требовалась.

До поезда еще оставалось время, но идти было некуда. Настолько некуда, что Эрвин, подняв воротник и надвинув шляпу на глаза, направился к дому, где жила Кейси Ингегерд. Разумеется, у него и мысли не возникло заходить: разговаривать им, по счастью, было не о чем. Эрвин никогда не льстил себе мыслью, что занимает в жизни золотоволосой нордэны какое-то особенное место. Она с самого начала держалась с ним мило и любезно - но Кейси вообще держалась мило и любезно. Эрвин же был в нее влюблен, но, как сам осознавал, слегка. Точно так же он мог любить музыку, живопись или собственную оставшуюся в клеверных полях молодость. Нордэнвейдэ прекрасно понимал, что плохо знал Кейси как человека, а если быть честным - не знал вовсе. Скорее всего, Кейси, жившая в его воображении, и капитан Ингегерд оказались бы совершенно разными людьми.

При его диагнозе и социальной пропасти между ними, которая не исчезла бы, даже окажись Эрвин совершенно здоров, ему и в голову не приходило признаться Кейси в любви. Шесть лет у него хватало ума не превращать светлые чувства в комедию или, хуже того, банальную драму о "несчастной безответной любви" "бедного художника" и дамы из высшего света, и он вовсе не собирался испортить все в последний день. Эрвину просто хотелось напоследок посмотреть на золотые локоны и летящую походку. Каллад заслуживал того, чтобы унести о нем какие-то более приятные воспоминания, чем хрустящие банкноты майора Мондум.

Кейси жила в небольшом двухэтажном доме в пяти минутах ходьбы от парка святой Дагмары. Эрвин нашел скамейку неподалеку, откуда открывался вид на парадный фасад, сел, нахохлился от холода и стал методично скармливать голубям припасенную на вечер булку. Голуби курлыкали, махали крыльями, клевали и отпихивали друг друга от вожделенной еды и вообще активно сражались за счастье, выглядевшее как белые крошки. Как выглядит его собственное счастье, Эрвин понятия не имел. Как рэдцу, ему давно следовало обзавестись женой, с минимумом образования, толстыми косами и правильными взглядами на жизнь. Но порфирикам, вроде бы, не следовало заводить семьи. Не следовало ни жениться, ни детей растить, ни вообще жить на свете. Нордэнвейдэ с удивившим его самого спокойствием подумал, что он никогда в жизни не пытался бороться с обстоятельствами больше, чем считалось "приличным". Что он не по своей воле оказался в кесарии и не по своей воле через несколько суток окажется вне ее. Что ему скоро будет тридцать. Что он эмигрант, без страны, без семьи, без корней - вообще без всего, чем обычно держит людей земля. И что ни один человек на земле не огорчится, если сегодня по дороге на вокзал Эрвина собьет пролетка, и меньше всего - он сам.

Был в современной литературе модный типаж "лишний человек", весьма такой романтический персонаж. Лет в семнадцать Эрвин бы себя с гордостью причислил бы к этому племени - одинокие, непонятые и непонятные, но так всем нужные, объект роковой любви благороднейших женщин - но жизнь, увы, оказалась на порядок изобретательнее литературы. И куда как более жестока. Обнаружив нечто лишнее, она просто вынесла ненужный элемент за скобки и оставила там сиротливо дожидаться известного финала. Накатай какой-нибудь признанный "знаток души человеческой" про Эрвина роман, наверное, над героем лили бы слезы - обреченный, гонимый, одинокий, да в конце концов просто выпить не может, уж это горе любому калладцу понятно. А вот в жизни его никто не пожалел. Отправили по рекомендательному письму, как товар по накладной, и никаких душеспасительных разговоров и благородных девиц, клянущихся ждать всю жизнь.

Нордэнвейдэ пробрал озноб. Булка давно закончилась. Голуби с недовольным курлыканьем разлетелись. На город медленно опускались сумерки. Кейси так и не появилась.

Впрочем, она вовсе не была обязана прийти домой прямо из штаба. Скорее всего, сидела сейчас где-то, где горели свечи, лилось вино, играла гитара и звучали романсы. Окошко на втором этаже так и осталось темным. Карманные часы показывали без четверти восемь. Эрвин вздохнул, подышал на заледеневшие руки, прождал еще минут двадцать и понял, что дожидаться бесполезно. Счастья от жизни - вообще, и Кейси под домом - в частности.

Поднялся и медленно, как смертельно уставший человек, пошел через темный парк к далеким огням вокзала.

Публика, прогуливавшаяся у вагонов первого класса, выглядела солидно. Дамы блестели дорогими мехами и камнями перстней, господа сверкали бриллиантовыми портсигарами и карманными часами. Ворам здесь было бы раздолье, но Эрвин успел заметить как минимум трех жандармов, дежуривших на платформе, в непосредственной близости от всего этого великолепия. В первый момент он даже подумал, что стражи порядка явились по его душу, но быстро убедился, что жандармам наплевать на него в той же мере, что и всем остальным. Нордэнвейдэ замерз еще в парке и вовсе не жаждал окончательно закоченеть на продуваемой всеми ветрами платформе. Он быстро направился вдоль поезда, ища нужный вагон, но не тут жизнь внесла свои коррективы.